на работу, кака у них работа? Лес рубить, сено косить, что ли?

— Рази за тем с чистиками водятся? — удивилась его непонятливости Нюта. — Ихняя работа — молоко у коровы отымать аль куриц приворожить, чтобы соседям яйца несли, да ишо рожь кому пережинать. По одному колоску все поле пережнут, ни меры с десятины не соберешь!

В черном пряном воздухе сарая все Нютино казалось правдой. Алексей верил и не верил. Полувера эта коренилась в вековом убеждении ладышских жителей, что колдуны и знахарки живут себе так же, как пашенные крестьяне и смолокуры, лесорубы и сплавщики. Только их куда меньше — по одному умельцу на деревню, а то и на две деревни, как доктор или землемер, или председатель сельсовета. Однако открыто о колдунах не говорили, боялись навлечь их гнев, хотя по именам и знали. В Ладышах колдуном был пастух Иван Петрович — Петрич. Не простым колдуном, а «вековешным», перенявшим навыки от отца, тоже пастуха, а к отцу умение перешло от деда. В деревне Петрича побаивались, и даже спьяну никто его не ругал. Прошлым летом в Черном лесу медведь трех коров заел, а слова дурного пастуху не осмелились сказать: набормочет нечистиков да хвороб, пустит по миру.

— Ты чо, заснул? Слухай. Бабка Лукерья ишо сказывала: Петрич чертякам работу дает, а ихний главный диавол с него работу спрашивает. Колдун должон денно-ношно на него работать. А ежели пьянствует-ленится, его наказывают. Однажды Петрич заленился, диавол в него поленом пустил, голову разбил да в щель под часовенкой засунул, мужики еле вытащили.

Страшновато было слушать напористый шепот Нюты. Алексей таращил глаза, ему казалось даже, что в дальнем углу кто-то шевелится. Может, и вправду нечистики рогатые и клыкатые?..

Но девушка была рядом, ее круглые локти от огня розовели, сами будто светясь, маня; от нее пахло терпко, зазывно — и он снова подкрадывал к ней руки.

— Сказываю, а ты все за свое! Вот встану и уйду, раз ты так. Лучше б слухал…

Дождь рядил по крыше то напористее, то глуше, меж его зарядами подвывал ветер. От глиняной печи тянуло жаром и дымком. «Чего ж она? — думал Алексей. — Сама ж позвала…»

У них в Ладышах гуляли на мосту и на том берегу, за околицей, где деревенская улица от часовенки переходила в проселок на Великотроицкое. Перед часовней была вытоптана площадка, обычное место деревенских сходов. По краям площадки врыты скамьи. Тут молодежь летними вечерами и хороводилась. Для парочек же — сосняк рядом. Уже на границе деревни стоял пожарный сарай с насосом, бочками, топорами-секирами на длинных рукоятях. Как и все хранилища в деревне, сарай запирался на щеколду, и его тоже приспособили для «свиданиев». Обычно Леха-Гуля наяривал на гармошке, парни и девчата танцевали модную, из города завезенную лансье-кадриль и пели частушки.

Хорошо на речке жить,

Холодно купаться,

Хорошо робят любить —

Трудно расставаться…

Другой голос — высокий, задорный:

Чо глядишь, не поцелуешь,

Яблочек садовенькой?

Видать, я не полюбилась

В кофточке бурдовенькой!

У девчат напевки все про любовь да про любовь. У парней тоже, но с насмешками:

Говорили курице:

Не ходи на улицу,

Она вышла на грехи —

Растрепали петухи!..

Иначе, а все равно о том же…

Когда пели девчата, Алексей сразу выделял голос Нюты. Может, ему только так казалось, но был ее голос самым звонким. Давно он пытался подступиться к девушке и так, и эдак… А до нее «знаком» был с Олькой, к ней по ночам в сени пробирался. Да разлюбилось отчего-то. Теперь с ней Гришка «знаком». А его вдруг Нюта приворожила: увидел, когда поднималась она в гору от бань — крепкая, щеки пышут, простоволосая, и все… Но когда гулять-то? Как началось с николы: картошку сажать, сеять овес да яровую рожь, а там — капуста, огурцы, лен, жито, гречиха, прополка, сенокос… Так до первых снегов, каждый на своем наделе. Только на праздники и собирались, а их на все лето два-три — и обчелся.

Вот и нынче догуливали пантелеймона, завтра на зорьке снова в поле; плясали под музыку Лехи-Гули, не заметили, как накрыло тучами и хлынуло. Алексей всю гулянку держался ближе к Нюте. Когда пошел дождь, припустили к деревне вместе. А тут, сразу за мостом, гумна стоят. Нюта и вспомнила:

— Отец наказал печь в риге истопить, жито высушить, завтра молотить будем. Подсобишь?

Сама отворила сарай, засветила плошку. Они растопили печь, разворошили снопы по полатям. Сели отдохнуть. Алексей будто нечаянно задул фитилек.

В риге широкие полати-колосники укреплены в два яруса. На верхнем рассыпаны снопы, а нижний — чтобы не потерять ни одного осыпавшегося зернышка. Отсюда, со второго настила, крыша была совсем близко — руку поднять. Дождь стучал будто по голове. Хоть и не капало, а холодило, даже ознобом пробирало спину. Крапанье дождя смешивалось с подвыванием огня в печи. Было уютно, дурманил запах.

— Нюта…

— Отстань!

Он взвился:

— На кой ляд мне твои колдуны? Ты сама меня околдовала и мучаешь хуже чистика!

— А нет? — вдруг призналась она, — Вправду околдовала. Ты давно мне люб. Еще на святки гадала, увидала в зеркальце. А еще корову видала. Это к богатству. Да какое у вас, «колчаков», богатство?.. А когда на масленице Лизка свадьбу играла, я хлеба откусила, остальной тебе подсунула, а сама в уголок села. Съел! Видела! Раз съел — верная примета, приворожила!

— Так чего ж тогда? — Он снова придвинулся к ней.

— Как с Олькой хочешь «познакомиться» и обманить? Знаю я, она все сказывала.

«Вот дуры-девки…»

— Балабола она… Другое то совсем. Люблю, понимаешь?.. Хочь завтра давай оженимся.

— Иди к отцу, миленький, чтоб честь по чести. Сватов посылай как положено. — Она сама доверчиво придвинулась к нему. — Проси у бати приданого поболе. Ржи пудов десять, да овса пудов десять, да жита… И коня проси, корову, овец голов пяток… У вас же нет ничего, пустой двор, сама видала.

— А как не отдаст?

— Отдаст. Я на него маманю настрополю. А уж коли не отдаст, узелок повяжу и самоходом к тебе… Возьмешь, Лешенька?

— Вот как есть сейчас — возьму! Ничего от твоего отца не нужно.

Она обвила мягкими руками его шею, тесно прижалась — горячая, нет сил!

— Не, ты твердо проси. И чтоб дом нам поставил.

— Я сам с отцом и братом поставлю, лучшей других будет! — Он осмелел, обнял девушку. — А то у нас жить будем. Мой батя обрадуется.

— Ишь чего