– В первый раз на прием? Тогда заплатите прямо сейчас двадцать долларов.

Джейкоб покорно развязал кошелек. Человек ловким движением прибрал двадцатку и, почему-то оглянувшись через плечо, пробормотал:

– Вам ведь квитанции не надо? Не надо. Ну и ладненько. Ну-с, что у нас болит?

Выслушав мальчика, он широко и, как показалось Джейкобу, радостно ухмыльнулся:

– Ненависть, говорите? Прекрасно, прекрасно. Мы всячески поощряем это нужное, необходимое в жизни… э-э, гхм… качество. Вот вам рецептик. Сходите в аптеку – это буквально тут, соседняя дверь, – приобретите медикамент, а потом пройдите без очереди в комнату медсестер, вам сделают укольчик.

Джейкоб нахмурился. Нет, не то чтобы он верил байкам о серебряном котле и ливерной колбасе (хоть и неплохо было бы узнать, какова она на вкус), но вот укольчик… Давно, лет семь назад, он сильно болел, и тетушка Джан – тогда еще не настолько злая, может, потому, что Кэт была жива – очень много заплатила кочевнику-контрабандисту за две ампулы антибиотика. Антибиотик – Джейкоб это ясно запомнил – оказался черным, маслянистым и пах так, как пахнут горючие пески в северной оконечности Долины. Мальчику совсем не хотелось, чтобы тетушка вколола ему в руку эту похожую на смолу дрянь. Только его никто не спрашивал. Тетушка закатала рукава – и свои, и Джейкоба – и деловито вогнала иглу в плечо племянника. Как ни странно, он выздоровел, хотя плечо всю ночь неприятно горело и пульсировало. Но потом заболела Кэт, и тетушка решила, что если такое замечательное лекарство помогло доходяге Джейкобу, то уж здоровенькой обычно малышке точно поможет, и вытащила заботливо припрятанную вторую ампулу…

– А обязательно сейчас? – осторожно спросил мальчик. – Понимаете, мне никого не надо ненавидеть в Городе. Это наше дело, в Долине…

Человек в белом халате весело хрюкнул.

– Обязательно, – ответил он, поборов смех. – А как же. Понимаете ли, дорогой, э-э, господин О’Линн, мы лишь вводим небольшую дозу стимулятора. А ненависть вырабатывается у вас в организме самостоятельно. На это нужно время. Как раз дня три.

Ненависть была мутноватой, с осадком на дне. Тощая, как куст бересклетника, медсестра больно ткнула Джейкоба иголкой и велела прижимать ватку. Мальчик покорно прижал ватку и, пройдя длинным коридором – все те же хмурые лица страдали, каждое само по себе, – распахнул дверь и выбрался наружу. Уже вечерело. Теплый душный воздух, пропитанный парами аммиака, вонью кошачьей мочи и тонкой угольной пылью, жался к земле. Холодный воздух уходил вверх, чтобы там слиться с вечным сиянием Авроры. Мимо спешили пешеходы, тарахтели по брусчатке паромобили, дамы осторожно ступали с обочины в грязь, подобрав юбки с широкими кринолинами и раскрыв над головами маленькие бумажные зонтики. На зонтики опускалась мутноватая взвесь – смесь тумана, пара и сажи. Дома тянулись ввысь и в стороны, и ничего нельзя было прочесть по их закопченным лицам с нахмуренными бровями мансард. Джейкоб неожиданно понял, что рад покинуть Город. Пусть даже это означает возвращение к высыхающему колодцу и тетушкиному брюзжанию, к винчестерам и револьверам упрямых О’Сулливонов – он как-нибудь выкрутится. Или вообще уйдет к кочевникам, завернется в бурнус, станет каждую ночь лежать у костра и смотреть в небо, ожидая метеорита. Выучит странный алфавит, который и не алфавит вовсе, а череда сложенных восточным ветром дюн и засыпанных мелким щебнем вади. Поймет, в чем смысл букв-цифр и что кроется за их тайнописью. Надо вот только полюбоваться Авророй – если, конечно, ее можно будет разглядеть за полосами низко стелющегося дыма… Размышляя так, Джейкоб завернул за угол с табличкой «Prvt Prkng» и уткнулся в глухую стену из желтого кирпича. По стене сверху вниз тянулись темные разводы. Ни рыжего и конопатого юноши в клетчатом жилете, ни страуса по кличке Страус нигде не было видно.

Тот, кто пристроился в вышине с биноклем – а может, и без бинокля, может, зрение у наблюдателя было не хуже, чем у перепончатокрылого стервятника, который с высоты в две мили замечает песчаный фонтан, поднятый задними лапками роющего нору тушканчика, – так вот, этот остроглазый наблюдатель опустил бинокль и сейчас подобрался поближе. Собственно, он стоял, сложив руки на груди и прислонившись к стене. Учитывая, что на наблюдателе был снежно-белый костюм, прислоняться к стене ему вовсе не стоило. Тем не менее он прислонился, и таинственным образом измаравшая стену сажа не оставила на светлом пиджаке ни пятнышка. Как будто никто тут и не стоял. А может, и вправду не стоял – иначе почему бы приметливый Джейкоб, да и фланирующий на углу полисмен в высоком шлеме не обратили на зеваку ни малейшего внимания. Впрочем, Джейкоба можно было извинить: он пристально смотрел на руки наперсточника и до того увлекся их ловким порханием, что целая дюжина джентльменов в белом могла бы безнаказанно уставиться ему в затылок.

Если у вас осталось пятьсот долларов, а никак нельзя без пары тысяч, ступайте в казино. Играйте на скачках. Или делайте ставки в страусиных и вараньих боях. Или, наконец, поспорьте с соседом на то, что сама Снежная Королева слетит с неба в запряженных полярными волками аэросанях, и прямехонько в вашу каминную трубу. Но ни в коем, ни в коем случае, имея лишь пятерку в кармане, не приближайтесь к наперсточнику. Пляска его рук завораживает. Удача обманчива. Шарик всегда оказывается не там, где вы предполагаете. Если, конечно, вы не странный парнишка из Долины Семи Колодцев.

Наперсточник, длинный угловатый парень, сидел перед ящиком, ловко поджав ноги. На ящике, на вчерашней газете, красовались три наперстка. Между ними метался маленький золотой шарик. То есть шарика-то как раз никто и не видел, поэтому, проиграв десятку-другую, даже самые азартные из горожан отходили. Джейкобу не нужно было видеть шарик. Он смотрел на руки. Эти руки, торчащие из широких засаленных рукавов (там так удобно прятать шарики), с тощими, заросшими черным волосом мосластыми пальцами, двигались по одному и тому же маршруту, плясали всё ту же пляску. Никто не замечал отработанного постоянства движений наперсточника. Непонятно, знал ли о нем сам ловкач. Но Джейкоб знал, и знал джентльмен в белом костюме, будто совсем слившийся со стеной. Постояв еще пару минут в раздраженно ухающей, прищелкивающей языками толпе, Джейкоб шагнул вперед, положил на газету пять долларов и ткнул пальцем в левый наперсток.

Наперсточник улыбнулся:

– Решился, вороненок? Ну-ка, ну-ка… Ай, смотрите, угадал, зараза!

В толпе кто-то присвистнул. Поднажали. Джейкоб расправил плечи, сопротивляясь напору зевак, и сгреб с ящика выигрыш. Подождал, пока двое из вдохновленных его успехом продуются подчистую, и снова поставил. И снова. И снова. Люди уходили, а Джейкоб оставался. Уже начало вечереть. Улица опустела, в окнах загорались газовые огни, плотно задвигались ставни. По брусчатке стучали шаги последних прохожих, а Джейкоб все играл со стремительно мрачнеющим парнем – не замечая, что вокруг не осталось никого. Только он, только ловкие руки молодого мошенника, и ящик, и белая внимательная тень – в сумерках не ставшая заметнее, а, напротив, будто слившаяся с опустившимся на город молозивом.

Парень в последний раз перевернул наперсток, вытащил из-под него безошибочно пойманный Джейкобом шарик и небрежно закинул в карман. Оглянулся («Почему они все здесь оглядываются?» – успел подумать мальчик) и протянул: