Прежде чем сесть в машину, они зашли в бистро и выпили по стопке виноградной водки. Напиток был таким крепким, что Лапуэнт ощутил тошноту и поднес ко рту руку, испугавшись, что его вырвет. Потом ему стало легче, и он пролепетал:

– Извините меня.

Когда они вышли, хозяин бара сказал клиентам:

– Эти тоже жмуриков опознавать приходили. Все они заглядывают сюда такие.

Он-то сам к таким вещам привык: кабачок его находился как раз напротив Института судебной медицины.

Когда Мегрэ вошел в длинный коридор здания на набережной Орфевр, в глазах у него мелькнула веселая искорка: даже сюда, в самое серое и тусклое место на земле, проник солнечный свет, пусть даже только в виде светящейся пыли.

У дверей кабинетов на скамейках без спинок сидели люди, некоторые были в наручниках. Мегрэ направлялся к начальнику, чтобы доложить о находках на набережной Вальми, когда один из сидящих встал и поднес руку к полям шляпы в знак приветствия.

С фамильярностью, обычной для людей, которые видят друг друга ежедневно в течение многих лет, Мегрэ бросил ему:

– Ну, Виконт, что вы об этом скажете? А вы уверяли, что на куски режут только одних публичных женщин.

Тот, кого все называли Виконтом, не смутился, хотя наверняка понял намек. Он был педераст, разумеется, тайный. Он «делал» набережную Орфевр уже пятнадцать лет для одной из парижских газет, агентства печати и двух десятков провинциальных газеток. Он еще сохранил манеру одеваться, принятую в бульварных пьесах начала века, и на груди у него на широкой черной ленточке висел монокль. Из-за этого монокля, которым он, впрочем, никогда не пользовался, его, наверное, и прозвали Виконтом.

– Голову еще не выудили?

– При мне – нет.

– Я только что звонил Жюделю, он тоже говорит, что нет. Если будет что-нибудь новое, комиссар, не забудьте обо мне.

Он снова уселся на скамью, а Мегрэ вошел к начальнику. Здесь окно было тоже открыто и тоже были видны плывущие по Сене баржи. Двое мужчин дружески побеседовали несколько минут.

Когда Мегрэ вернулся к себе в кабинет, на бюваре его ждала записка, и он тотчас понял, от кого. Как он и ожидал, следователь Комельо просил позвонить ему немедленно по прибытии.

– Господин следователь, говорит комиссар Мегрэ.

– Здравствуйте, Мегрэ. Вы вернулись с канала?

– Из Института судебной медицины.

– Доктор Поль там?

– Да, он исследует внутренности.

– Тело, конечно, опознать не удалось?

– На это нельзя было и рассчитывать, коль скоро нет головы, разве что случай поможет…

– Как раз об этом я и хотел поговорить с вами. В обычном деле, когда личность жертвы установлена, более или менее известно, что делать дальше. Вы следите за моей мыслью? У нас же, напротив, нет ни малейшего представления, о ком пойдет речь завтра, послезавтра или через час. Возможны всякие сюрпризы, в том числе и самые неприятные, и мы должны соблюдать чрезвычайную осторожность.

Комельо выговаривал каждый слог и слушал звучание собственного голоса. Все, что он говорил и делал, всегда было «чрезвычайно важно».

Большая часть судебных следователей не вмешивается в розыск, пока его ведет полиция. Комельо, напротив, хотел руководить всем с самого начала, и это проистекало, вероятно, из его страха перед осложнениями. Брат его жены был видным политическим деятелем, одним из тех парламентариев, которых встречаешь почти в каждом кабинете министров. Комельо любил повторять: «Вы понимаете, из-за него мое положение более уязвимо, чем у других».

Мегрэ отделался обещанием звонить каждый раз, если будет что-либо новое, и даже домой, если это случится в вечернее время. Он бегло просмотрел почту и пошел в комнату инспекторов.

– У нас сегодня вторник?

– Так точно, шеф.

Если предположения доктора Поля правильны и тело пролежало в канале около двух суток, значит, преступление произошло в воскресенье, вечером или ночью: маловероятно, что пакеты были брошены в воду среди бела дня и менее чем в полукилометре от полицейского участка.

– Это ты, госпожа Мегрэ? – шутливо спросил он, услышав голос жены в телефонной трубке. – Обедать не приду. Что ты сегодня приготовила?.. Баранина с фасолью? Ладно, не до этого…

Он позвонил Жюделю:

– Ничего нового?

– Виктор решил перекусить, прямо там, в лодке. Теперь есть все, кроме головы. Он спрашивает, продолжать ли поиски.

– Разумеется.

– Мои люди за работой, но пока нет ничего определенного. Была одна драка в воскресенье вечером, в баре на улице Реколе, не «У Пополя», а дальше, к предместью Сен-Мартен. Одна консьержка жалуется, что исчез ее муж, но он пропал уже больше месяца и приметы не совпадают.

– Я, наверное, загляну к вам после обеда. Отправляясь обедать в пивную «У дофины», он снова зашел к инспекторам:

– Идешь, Лапуэнт?

Молодой инспектор совсем не был ему нужен для того, чтобы сесть за привычный столик в пивной на площади Дофины. Эта мысль позабавила его, когда они молча шли по набережной. Он улыбнулся, вспомнив о вопросе, который ему некогда задали на этот счет. Его друг Пардон, врач с улицы Попенкур, у которого они с женой обычно раз в месяц обедали, спросил его как-то вполне серьезно:

– Скажите, Мегрэ, почему полицейские в штатском, совсем как водопроводчики, всегда ходят по двое?

Он никогда на это не обращал внимания, но это была правда. Он и сам редко работал без сопровождающего инспектора.

Комиссар почесал затылок:

– Думаю, это повелось с того времени, когда улицы Парижа были небезопасны и в иные кварталы не следовало ходить в одиночку, особенно ночью.

Эта причина существовала в ряде случаев и теперь, например при задержании или при посещении мест с сомнительной репутацией. Тем не менее Мегрэ продолжал размышлять вслух:

– Существует также вторая причина, которая играет роль и при допросах. Если полицейский будет собирать свидетельские показания один, то подозреваемый, давший их неохотно, всегда сможет потом отказаться от своих слов. Для присяжных показания двоих весят больше, чем одного.

Мегрэ не удовольствовался и этим.

– С практической точки зрения это почти необходимость. Например, в ходе слежки нужно позвонить по телефону и в то же время нельзя выпускать из поля зрения человека, за которым следишь. Или же человек этот вошел в дом, где есть несколько выходов.

Пардон с улыбкой возразил:

– Когда мне приводят ряд причин, я склонен думать, что ни одна из них сама по себе не достаточна. На это Мегрэ ответил: