Значит, сегодня мне забрать моего бэби от отца не удастся. Выходные дни мы с бывшим мужем поделили пополам: суббота принадлежит Игорю — они с Гошкой по субботам плавают в бассейне, а воскресенье мое — мы занимаемся гитарой. Когда птенцу стукнуло одиннадцать, он застенчиво заявил, что если бы он получил в подарок на день рождения электрогитару, ему больше не о чем было бы мечтать в этой жизни. Я просто опешила. Никогда раньше ребенок не заикался о желании заниматься музыкой. Но мое дитя к разговору подготовилось капитально, не только вьшожив мне на стол прайс-лист из музыкального магазина, но и сообщив, что уже есть договоренность с учителем, которого он сам себе нашел. «Только ты, мама, позвони ему сама, — попросил мой зайчик, — потому что мы с ним обо всем договорились, кроме оплаты. Он сказал, что про деньги будет с мамой разговаривать». Крыть было нечем. Позвонив потенциальному учителю и изучив гитарный ценник, я напилась валерьянки, прикинула, что в этом сезоне мне придется обойтись без зимнего пальто, и мы пошли покупать гитару.

Теперь моя роль заключается в том, что я сопровождаю своего бременского музыканта, с инструментом за плечом, к учителю и просиживаю час под дверьми, наслаждаясь звуками дуолей и триолей. Мне-то самой слон на ухо наступил, несмотря на то, что удовольствие от музыки я получаю. И я очень боялась, что слон прошелся по ушам и моего потомства. И даже намекнула учителю, что у Гошки, похоже, проблемы с музыкальным слухом. На что учитель невозмутимо ответил, что никогда не интересуется у учеников, есть у них слух или нет, учит — и все. Вроде бы все научились и никто не жаловался.

Так что в музыкальном активе моего Гошки уже «Во поле береза стояла», еще жуткая история убийства криминальным авторитетом по кличке «Прожорливое брюшко» несчастного безобидного зеленого кузнечика и парочка крутых рифов панковской группы «Оффспринг». Музыкальные занятия у нас в три. Поэтому, если я сегодня зависаю на дежурстве, завтра придется, не выспавшись, вскакивать и нестись за ним на другой конец города к бывшему мужу. Привозить детку домой, снаряжать на занятия и исполнять свой родительский долг в полном объеме.

Но на подобных происшествиях я запрещаю себе даже думать о своем ребенке, отгоняю любые воспоминания. Все-таки мысль материальна.

Вот и все участники осмотра погрустнели; одно дело возиться с остывшим трупом, который мы воспринимаем как объект работы, — тут уж никуда не деться, и мы стараемся не думать о том, что это чей-то родной человек; и совсем другое дело — надрывающие душу глаза родителей…

В полном молчании мы погрузились в машину, никто и слова не проронил, пока мы не добрались до районного управления внутренних дел. Эксперты остались дремать в машине, а я вылезла на морозный воздух и поплелась в дежурную часть.

Синцов, обещанный мне старшим наряда, так и не объявился. В дежурке сшивался только молоденький опер, на чьей территории произошло убийство. Я вяло спросила, в курсе ли он, что отец убитой девочки — сотрудник администрации президента. Надо было видеть священный ужас, отразившийся на его лице. Он робко заикнулся про передачу дела в ФСБ с соответствующим оперативным сопровождением, но тут же сам себя и обрезал:

— Да нет, не возьмут. Только влезать будут и на заслушивания дергать…

Я с ним согласилась, ко мне это относилось точно так же. Оперативник сообщил, что задержанных нет, даже местные наркоманы, напуганные вестью об убийстве, попрятались по углам. Единственная ценная информация, которую удалось получить в результате поквартирного обхода, — это то, что за пять-семь минут до происшествия в парадную входила женщина, живущая на пятом этаже. В парадной никого не было, даже наркоманы на подоконнике не сидели. Придя домой, она высказала удивление этим обстоятельством, и ее сосед по квартире ей сказал, что утром наркоманы собрались тут, как обычно, но он их шуганул. Мы с опером сошлись на том, что соседей ночью беспокоить не стоит, — им и так сегодня досталось. Из-за оргстекла, отгораживающего сотрудников дежурной части от заявителей, мне помахал рукой помдеж Ромашкин. Я открыла дверь дежурной части и прошла к его столу.

— Мария Сергеевна, ты по городу дежуришь или по району, я не понял? — спросил меня Слава Ромашкин, записывая данные о возбужденном мной уголовном деле в книгу происшествий.

— Да по городу, Слава.

— Все равно не понял. На часах двенадцатый. А по городу дежурный в девять меняется.

— Чего ты не понял, Ромашкин? Я ж не брошу труп посреди осмотра с криком: «Моя смена кончилась».

— А что? Сегодня утром медик приехал по постановлению следователя ногти стричь насильнику. Два ногтя состриг, положил в конвертик, а по радио говорят: «Московское время девять часов». Он мне конвертик на стол и в машину — прыг. Я за ним, а он — мое время истекло, я пришлю смену. Вот так-то, Мария Сергеевна. Остальные ногти уже другой доктор резал.

— Небось доктор Трепетун выезжал.

— Точно.

— Мы его меняли. Вот было бы здорово, если бы он во двор вышел, а машина уже уехала, поскольку у нее тоже смена кончилась.

— А чего, не любишь этого доктора?

— Жлобов я не люблю. Он не у станка стоит, чтобы с последним ударом часов пойти мыть руки.

— Ну не все же такие фанатики, как ты.

— Ну и не все такие пофигисты, как Трепетун. Слава, можно, я позвоню?

— Говори номер, я тебе наберу. Я продиктовала Ромашкину номер телефона моего бывшего супруга, взяла трубку, уведомила Игоря о том, что Хрюндику предстоит ночевать у него, и быстро разъединилась, не дав собеседнику возможности заклеймить меня, как отвратительную мать и развратную женщину. Игорь наверняка ни на минуту не поверил в мое затянувшееся дежурство и уже открыл рот, чтобы высказать версию о том, что в данный момент я пью водку с мужиками. Но я его знаю как облупленного и всегда ломаю ему кайф. Ромашкин по моему лицу понял смысл разговора и сочувствующе кивнул:

— Не бери в голову, Машка. Сколько вы уже в разводе?

— Три года.

— И он все успокоиться не может?

— Да ну, даже не здоровается со мной. Спасибо, хоть трубку перестал бросать, когда я звоню.

— Да-а, значит, любит крепко.

— Слава, какое «любит»? Три года уже прошло. Три года!

— Ну и что? Не забыть ему тебя. Заела ты мужику жизнь.

— Ну да, конечно. Все вы, мужики, одинаковы. Мы — твари. А вы — все в белом.

— Не злись, Машка, просто я его очень хорошо понимаю.

— Знаешь, Слава, я ему зла не желаю, дай Бог, чтобы у него все было хорошо, и я не представляю, как можно три года брызгать слюной…

На пульте у Ромашкина начался трезвон, и он приник к своим кнопочкам. А я побрела в машину, где сладко спали, обнявшись, оба эксперта. Женька облапил Задова своей пухлой рукой, а худенький Задов трогательно склонил голову на Женькину богатырскую грудь. Им хорошо, они до утра дежурят, а мне надо быстро доехать до главка, настрочить рапорт о результатах выезда и попробовать добраться до дому, поскольку экстренных допросов не намечалось.