Пихнув в бок успевшего заснуть Задова, я помахала ему ручкой и выбежала в ночь.

На первом же перекрестке Синцов заложил такой крутой вираж, что меня бросило прямо на него, и я невольно прижалась щекой к его мягкой куртке.

— Извини, — сказал он, выравнивая машину. — Испугалась?

— Нет, — ответила я, усаживаясь поудобнее. — Я тебе доверяю.

Он удовлетворенно кивнул. Синцовские способности водить машину в экстремальных условиях я знала давно. Он мог и по тротуару проехать, если не хватало места на проезжей части, и вписаться с точностью до миллиметра в зазор между трамваем и каким-нибудь джипом, да еще и на солидной скорости. А тихо он вообще не ездил, приговаривая: «Тормоза придумал трус». При этом я совершенно не испытывала страха, сидя рядом с этим милицейским Шумахером, — и вправду доверяла.

А от его куртки пахло табаком и еще таким почти неуловимым запахом, по которому можно безошибочно узнать одинокого мужчину. Одинокого — это такого, у которого нет жены; приходящие любовницы не в счет. Или жена есть, но только по паспорту, а на самом деле они с ней давно уже существуют, как параллельные прямые, не пересекаясь своими жизнями. Я этот запах научилась ловить не хуже служебной собаки; так пахнет от каждого второго опера.

— Тебя что, жена бросила, Андрюшка? — спросила я, стараясь, чтобы вопрос звучал шутливо. Но Андрей, как я и ожидала, не улыбнулся. И даже не повернулся ко мне, продолжал смотреть на дорогу.

— Ты торопишься?

— Я? Да в общем, нет. Ребенка дома нет, так что до утра я совершенно свободна. А что?

— Может, посидим, кофейку попьем? Я тебе как раз расскажу и про маньяка, который женщин мочит, и про то, что меня жена бросила.

Я растерялась.

— Извини, я не хотела…

— Чего ты извиняешься? — Он остановил машину около круглосуточной забегаловки напротив районного управления внутренних дел. Бывала я тут неоднократно, это такой оперской притон, где за смешные деньги можно прикинуться важным барином и посмаковать крепкий кофе, да еще если учесть, что всех местных оперов здесь знают в лицо и по имени и за неделю до зарплаты начинают отпускать им в кредит…

Я подождала, пока он закроет машину, и мы вместе вошли в плюшевое кафе совершенно советских времен. Занят был только один столик. Под тусклыми бра на пластиковых стульях сидели несколько человек в сигаретном дыму, склонившись головами друг к другу. По всей видимости, шло обсуждение текущих оперативных разработок. Или результатов последнего матча «Зенит» — «Алания».

— Есть будешь? — спросил меня Андрей.

— Ты что! — Я вяло изобразила возмущение.

— Хочешь сказать, что ночью ты не ешь? Не ври.

Я покаянно склонила голову. Конечно, я ем ночью. Как и девяносто девять процентов следователей, которые иногда только ночью получают возможность наесться за все сутки.

— Ладно, как хочешь. Тебе чай или кофе?

— А сливки к кофе тут есть?

— Только в наборе с марципанами. Сгущенка тебя устроит?

Я кивнула и стала вытирать со стола липкое пятно случайно застрявшим в дырявом стаканчике огрызком бумажной салфетки. Краем глаза я наблюдала, как Андрей, подойдя к стойке, любезничает с пышногрудой пожилой буфетчицей — вот ей-то он улыбался. Так и есть, он без денег, поскольку буфетчица открыла какой-то талмуд и внесла туда соответствующие записи. Потом она поставила на поднос тарелку с двумя бутербродами с сыром, две чашки кофе и аккуратно налила в бокал сто граммов коньяку. Улыбнувшись ей еще раз, Андрей бережно понес снедь к нашему столику.

— Ты же за рулем, — укорила я его, кивнув на коньяк.

— А где руль? — поднял он брови, и опять без улыбки. — Ты не составишь мне компанию?

— Составлю, — решилась я. Конечно, стоит мне выпить, особенно после трудового дня, глаза тут же начнут закрываться, но зато, может, я хоть немножко сниму напряжение, накопившееся за долгое дежурство по городу. Каждому следователю и оперу наверняка знакомо это чувство, когда после рабочего дня или ночи невозможно переключиться на обычную жизнь, вроде ты уже свободен — закончил допрос, сменился с дежурства, а тебя все еще перетряхивает, и ты нет-нет, да и крутишь в мозгу отдельные эпизоды «войны» и ловишь себя на том, что не слышишь окружающих.

Андрей кивнул и пошел к буфетной стойке. Когда он вернулся со второй порцией коньяка, мы тихо чокнулись. Андрей закрыл глаза и вдохнул аромат из бокала. А потом одним тягучим глотком выпил коньяк и выжидательно глянул на меня.

— Я так не могу, залпом.

— Да пей ты, как сможешь. В этой забегаловке на удивление приличные коньяк и кофе.

Я пригубила из бокала и пожалела, что заказала кофе со сгущенкой, лучше бы я вылила туда коньяк. Все-таки крепкие напитки не для меня. Синцов, внимательно посмотрев на меня, словно прочитал мои мысли.

— Все такая же ты, Швецова, извращенка: сто лет на следствии, а пить не научилась и курить небось тоже. Не закурила?

— Бросила в восьмом классе, — машинально ответила я.

— То есть?

— Когда я училась в восьмом классе, мальчик, который мне нравился, стал курить, ну, и я закурила, в воспитательных целях, чтобы показать ему, как это некрасиво. Мальчику было по фиг, а вот мне не понравилось, я и бросила.

— Понятно. Уже тогда ты мужиков воспитывала.

— Ага, только на четвертом десятке поняла, что мужика не перевоспитаешь. Что выросло, то выросло.

— Молодец, что хоть сейчас поняла. Вообще до женщин это не доходит.

— А что, ты пострадал от перевоспитания?

Синцов пожал плечами:

— Устала?

— Устала, — ответила я тихо. Я действительно очень устала. И это была самая отвратительная усталость, которая опустошает до самой последней клетки. Та усталость, которая держит, не позволяя отдохнуть.

— Но еще соображаешь?

— В меру способностей.

— — Ладно, помучаю тебя кой-какими подробностями. Ешь. — Он подвинул ко мне блюдце с бутербродом, и я послушно откусила кусок. — Значит, так. Две недели назад, тоже в субботу, в три часа дня гражданка Иванова, тридцати лет от роду, возвращалась домой из магазина. С тремя сумками в руках она зашла в парадную своего дома на улице Левина, но до квартиры не дошла. Ее труп был обнаружен мужем, вышедшим на шум.

— Ножевые?

— Десять колото-резаных, все спереди.

— Что взяли?

— Сняли с шеи золотую цепочку.

— Нормально.

— Да, если учесть, что из открытой сумки торчал кошелек, набитый деньгами.

— Набитый — это что значит?

— Около пяти тысяч. В десять раз больше, чем стоит цепочка, которую, между прочим, еще нужно толкнуть.