И Лидия позабыла. В грязном деревянном бараке на двадцать семей, с печным отоплением, общей, облюбованной тараканами кухней, загаженным клозетом она начала новую жизнь. Во дворе, где бессменно, зимой и летом, флагами реяли длинные ряды плохо простиранных грубым хозяйственным мылом простыней и подштанников, на кишащей тараканами закопченной кухне, среди ора и мата, пьяных дебошей, бурных выяснений отношений на кулаках, иногда до поножовщины, Лидия поднимала уцелевших детей. По ночам, под коптящей соляркой лампой, правила школьные сочинения, штудировала новые учебники, готовясь доказывать неоспоримые преимущества самой справедливой власти в мире. Коротко постриглась, чтобы не тратить лишнее мыло и горячую воду, научилась курить дешевые вонючие сигареты, при необходимости материться, виртуозно загибая такие конструкции, что простые работяги из соседних клетух прониклись к «училке» невольным уважением. Нежные когда-то ладони взбугрились мозолями. В уголках сухих обесцвеченных губ прорезались строгие морщины. От прежней Лидии сохранилась лишь царственная осанка, привычка принимать пищу непременно ножом и вилкой против пролетарской вилки на все времена. Да еще взгляд… Особенный, гипнотический… Лидия умела выразить взглядом весь спектр человеческих чувств, не прибегая к словам, не издавая ни единого звука. Она вообще говорила мало, предпочитала дела разговорам, и потому каждое ее слово казалось важным, весомым. Лидия не жаловалась, не плакала, не выходила к общему кухонному столу пропустить стопочку за праздник. У нее не было ни друзей, ни врагов. Виртуозно умела держать дистанцию, мысленно прочертив границу, заступать за которую не дозволяла никому. Учительницей Лидия оказалась от Бога, которого в то время поминали лишь шепотом. Малыши ее обожали, родители уважали, даже трудные разбитные подростки, в подворотнях смолившие «Беломор» и втихаря пробовавшие горькую, завидев Лидию Владимировну, торопливо прятали бычки, прекращали материться и не спорили, когда строгая русичка заставляла заучивать нудные правила и переписывать диктанты. Если просили помощи, Лидия не отказывала, составляла полуграмотным соседям письма, жалобы, прошения, а те, в свою очередь, благодарили привезенной из деревни картошкой, колкой дров, холостой сосед-шофер подбрасывал вместе с детьми до работы на грохочущем грузовике, невольно заглядываясь на тонкий профиль и точеную фигурку учительницы. Лихие годы, вытравившие блеск из ее глаз, стеревшие нежность щек, изничтожившие мягкость губ, аромат волос, все же не уничтожили до конца следов ее ускользающей несовременной красоты, которая, казалось, должна была скрыться под обломками рухнувшей империи. Хрупкость узких плеч, тонкость длинных пальцев, осиная талия, призрачная бесконечность, отраженная в глазах, невероятно огромных для острого бледного лица, – все это будило в неуклюжих загрубелых работягах желание оберегать их обладательницу от грубости и жестокости мира, в котором она была чужой, лишней, одинокой. Но Лидия твердо и непреклонно пресекала неумелые ухаживания – ее сердце выгорело дотла. Дети – единственное, что осталось в напоминание об отнятом счастье. Дети истинной любви, они тоже несли в себе гордую утонченную красоту рода Соколовых. И если старшие, Вася, Жорка и Маша, уже переживали подростковые годы, тянулись, сутулились, временно превратившись в гадких утят, самый младший, Петенька, белокурый, кудрявый, с пленительными ямочками на тугих щечках, еще походил на рождественского херувимчика.

Однажды в душном мраке общего коридора зацокали каблучки, по бараку распространился позабытый сладкий аромат французских духов, в комнату к Лидии вошла гостья. Казалось, она явилась из той, прежней, невозможной жизни. На гостье было строгое пальто французского кроя, отделанное мехом норки, и в тон ему – шляпка-таблетка с крохотной вуалеткой. Холеные пальцы с неброским маникюром нервически теребили изящную лакированную сумочку. Миг женщины смотрели друг на дружку – две хозяйки прежней и нынешней жизни. Затем гостья полушепотом представилась супругой довольно влиятельного чиновника.

– Что вам угодно? – сухо спросила Лидия.

– У меня к вам очень деликатное дело… – замявшись, начала гостья, – только, прошу вас, выслушайте внимательно и не отказывайтесь сразу, прежде подумайте, подумайте хорошенько…

Все, что услышала Лидия, показалось ей бредом воспаленного мозга. Гостье было за сорок, они с мужем не имели детей и хотели бы усыновить ребенка. Но боялись взять из детского дома – непонятно, что там за наследственность, вдруг вырастет дебилом или алкоголиком, а детей от нормальных здоровых родителей там попросту не имелось – таких, если что и случается с папой-мамой, забирают родственники. От кого-то из знакомых прознали про Лидию, ее нелегкую судьбу, решили предложить передать им на усыновление младшего мальчика – Петрушу.

– Времена нынче неспокойные, – убеждала гостья, – вы одинокая вдова, не дай бог, что случится, попадет мальчик в детский дом, а там одни уголовники… Да и тяжело поднимать троих. У моего мужа неплохие связи. Он выбьет вам отдельную квартиру, чтобы вы с детьми не мыкались в коммуналке. Даст денег…

– Вон! – прошептала Лидия, ее потухшие глаза полыхнули яростным огнем. – Вон! Никогда больше не смейте переступать моего порога…

Лидия наступала на гостью, та испуганно пятилась к двери, пока не привалилась к ней спиной, дверь с жалобным скрипом отворилась.

– Убирайтесь. – Лидия обдала гостью волной ледяного презрения.

Та выскочила в коридор и выкрикнула с запоздалой злобой:

– Дура! Дворянка недобитая! Сообщу куда следует, выкинут тебя на улицу вместе с твоими гаденышами!

– Кто это? – спросила у белой, как алебастр, Лидии вышедшая на шум соседка, рыхлая, с одутловатым, изрытым оспинами лицом, одинокая фасовщица местной фабрики Прасковья Давыдова, попросту Проня.

Лидия молчала, впившись обломанными ногтями в дверной косяк.

– Ты правда, что ль, дворянка? – Проня повела полными веснушчатыми плечами. – А хоть бы и так, наплевать, – сказала она. – Вместе живем, что нам делить? Что мне толку с этой рабочей власти? Как при старом режиме в дерьме копались, так и теперь в нем же. Господа сменились, только и всего. Для себя они революцию сделали, чтоб пожить сладко, вон баб своих в меха вырядить, духами надушить… Ты не бойся, никуда тебя с детьми не выселят, не имеют права. Чё этой сучке надо-то?

– Петьку хотела усыновить, – обрела голос Лидия.

– Как это? – не поняла Проня. – От живой матери?

– А вот так…

– Вот тварь! – Проня потрясла в воздухе по-рабочему крепким кулаком. – Нету такого закона, у нормальной матери дите отымать! Нету! Ты ж не пьянчуга какая, не больная, не гулящая! Да мы все это подтвердим, не бойся!

Она метнулась в комнату, вытащила бутыль с мутной жидкостью, тряхнула:

– Будешь?

– Давай, – апатично согласилась Лидия.

Проня притащила граненые стаканы с зазубринами по краям, накатила по полной. Порезала черную буханку. Объявила:

– Твое здоровье.

Лидия хлебнула, закашлялась с непривычки, из глаз хлынули слезы. Проня сунула черную корку, вынесла вердикт: