А Лика, пожав плечами, подумала, что тип все-таки ей повстречался странный. И — почему-то от этой неожиданной встречи у нее испортилось настроение, ей снова стало страшно, захотелось уйти, но она сказала себе: «Заканчивай-ка ты с этими глупостями, детка. Твоя нерешительность глупа и мешает тебе жить. Нельзя же обращать внимание на каждого встречного, право… Ты слишком чувствительна, так нельзя».

И все же она не могла избавиться от ощущения, что с этим парнем что-то произошло, и — еще произойдет, нечто плохое, страшное, от чего у Лики стискивает горло, хочется кричать, хочется остановить его, но… Это ведь будет глупо выглядеть.

И — сколько уже раз Лике говорили, что она всех достала своими фантазиями. Как же она будет смешно выглядеть, если сейчас побежит за этим парнем, схватит его за рукав, начнет ему говорить, что лучше ему идти сейчас совсем в другом направлении, потому что в том, в котором он сейчас движется, ей, глупой Лике, мерещится Тень. «Подумает, что я сумасшедшая, и отчасти будет прав», — хмыкнула она.

Поэтому Лика прикрыла глаза, сказала себе что — сейчас нет ничего важнее ее самой и ее будущей работы, сосредоточилась, собралась с силами и вошла в музей.

И изменить он ничего не сможет. Беда дышит ему в лицо. Она осязаема, она вокруг. Она иногда приобретает черты давно знакомых людей, и ты удивляешься — как же ты не видел раньше, что она смотрит на тебя из их глаз. И эти люди — они становятся странными, как будто это и не они совсем, а кто-то другой теперь в них.

Теперь в них — беда.

И ему ничего не остается, только принять это. Изменить ничего нельзя. Ты же не можешь забраться внутрь, в человеческую душу, и — починить ее. Ты не можешь навести порядок в чужой голове.

Тщетно. Бежать — некуда, выхода — нет. Если твоя беда подошла к тебе так близко, и человек, которому ты всегда доверял, стал ее союзником — что ты можешь сделать? Нет выхода. Нет. Бе-да…

Но ладно бы вот это ощущение безвыходности. Хуже всего страх. Страх, который пожирает силы, лишает возможности думать о чем-то другом. Страх, который почти парализовал его, лишил воли. И даже нет уже гнева, перегорело все, и жажда мести, которая раньше помогала дышать, потухла, осталось только одно, уже слабеющее желание: чтобы они не добились того, чего хотят. И это желание уже тоже ослабевает, просто потому что он начинает верить — они сильнее. Сопротивляться им бесполезно.

И это — самая большая, самая страшная часть Беды…

«…И дверь ко спасенью закрыта, закрыта дорога к Царю»[3], — вспомнилось ему. И — он поднял глаза, туда, в серое небо. Закрыта страстями. Да, его страсти были виной всему. И — он сам во всем виноват.

Если бы не его страсти, он сейчас был бы свободен от страха. Вот и все.

Зазвонили колокола на маленькой церкви — ему показалось, что это ответ, он хотел остановиться на минуту, но даже попытка была пресечена страхом, тут же отозвавшимся, и уже эти перезвоны показались ему зловещим предзнаменованием, предсказанием: «Они же по мне, по мне звонят!!!»

Он пошел быстрее, все больше и больше ускоряя шаг, он уже почти бежал — а звон колокольный преследовал его, причудливо сплетался со все более разрастающимся страхом. И — некуда было бежать, да и — как убежать от того, что живет в тебе?

То маленькое зерно, которое было посеяно, уже проросло, пустило корни и теперь превратилось в мощное растение, которое, чтобы стать еще больше, еще могущественнее, выпивает из него жизнь. Капля за каплей. У него раньше были силы сопротивляться, теперь же силы таяли, и все, что он мог, — это метаться в бессмысленном поиске выхода, прекрасно сознавая, что выхода нет.

— Ты сам виноват, — прошептал он едва слышно. — В собственном плачевном положении тебе некого обвинять. Только самого себя.

Но — об этом нельзя было думать. Он становился еще слабее.

Надо было ухватиться за что-то — за этот колокольный звон, за кресты церкви, уносящиеся в небо, за дерево, покрытое снегом, за девочку, которую нечаянно толкнул, выходя из музея.

За девочку… Она напоминала кого-то — эти испуганные глаза, смешная косичка, делающая ее юной, несолидной и забавной… Он невольно улыбнулся.

И — повинуясь внезапно вспыхнувшему внутри непреодолимому желанию, пошел к храму.

Беда.

Каждый его шаг при попытке бегства от реальной угрозы отпечатывал это слово, делал его привычным, неразделимым с ним — «беда-беда-беда…».

И некуда было от беды укрыться.

Можно было просто сейчас набрать номер, сказать — приезжай и забирай, а там — Бог тебе судья. Но — и ему тоже. И почему-то ему не хотелось этого делать. Что-то там, в его душе, сопротивлялось, может быть, из-за того, что душа у него еще живая, еще не умерла, хотя он все делал, чтобы умертвить, уничтожить, истощить ее…

Беда.

Он дал милостыню нищенке — взглянул ей в глаза, показалось — они у нее хитрые, и там, на дне этих глаз, таилось знание о том, что беда для него — неизбежна.

Беда.

Толкнул тяжелую дверь, вошел в полумрак, вдохнул запах свечей — надеясь, что сейчас случится чудо и вот эта сопровождающая его беда исчезнет. Испугается тягучих церковных песнопений. Испугается дьякона с кадилом, который идет сейчас мимо него. Испугается слов молитвы…

Всех сирых и вдов Утешение, в бедах и скорбех помоще,

Священная и Непорочная Владычице Всепетая,

Приклони ко мне милосердие Божественного Сына,

Ходатайце спасения, припадая, взываю Ти:

Радуйся, Невесто Неневестная.

Хор пел, и он — сам удивляясь, понимал слова, хотя обычно воспринимал только музыку, но сейчас и в самом деле ему показалось, что это — протянутая ему рука, что это — связано с ним напрямую, адресовано ему. Он защитит Ее. А Она — его.

Нет, не потому, что он этого заслуживает. По молитвам другого. Другого человека, которого больше нет на земле…

На глазах даже слезы выступили — наступила тишина, слышались только тихие всплески разговоров, слабое, мерное постукивание кадила, чьи-то шаги… А потом начал что-то говорить священник — он не вслушивался, он все еще находился там, в пении, в молитве, обрывки фраз долетали до него против его воли.

— Молитва — это путешествие, которое приносит не волнующие переживания, а новую ответственность. Пока мы пребываем в неведении, ничего не спрашивается с нас, но как только мы что-то узнали, мы отвечаем за то, как употребляем свое знание. Пусть оно дано нам в дар, но мы ответственны за каждую частицу истины, нами узнанную, и как только она становится нашей собственной, мы не можем оставлять ее бездействующей, но должны проявлять ее в своем поведении. И в этом смысле от нас требуется ответ за всякую истину, нами понятую.