что-то вроде: бараны, свиньи, холерные псы. На ругательства я не обижался. В конце концов, каждый человек ругается согласно уровня своего интеллекта, и если этот уровень понижен, не стоит удивляться примитивной лексике, и уж тем более нет резона на неё обижаться.

Шагов через сто я начал чувствовать давящую боль в ступнях. Ходить босиком, при всех своих плюсах и минусах, я не привычен, не сподобился получить такого опыта, и теперь смотрел на моего нового товарища с завистью. Многое бы я отдал за пару приличной обуви. Хотя можно и не приличной, можно старые тапки или потрёпанные галоши, лишь бы защитить ступни от мелких камней. И не помешал бы плащ с капюшоном и высокой горловиной, чтобы вода не затекала за шиворот.

Самуил, казалось, не чувствовал ни холода, ни моросящего дождя. Он ступал уверенно, полной ступнёй, и не смотрел, куда сделать очередной шаг, а только прямо перед собой. Я проследил его взгляд. Впереди неровной стеной возвышались горы. Серые вершины, протыкая гиблую пелену туч, прятались где-то за кромкой неба. В узкие разрывы косыми линиями прорывались солнечные лучи, и от их ласкового вида становилось чуточку теплей. Я поёжился. Почему ни один из них не падает на меня?

Когда мы прошли долину и начали подниматься на перевал, Самуил вдруг оживился. Он повернулся ко мне, в глазах снова проскочили электрические искорки, и сказал:

— Так вот, возвращаясь к нашему разговору… Вы спросили, почему на иврите? И ещё так удивились моему вопросу. Дело в том, молодой человек, что я не силён в иностранных языках. Не владею ими, понимаете? Родным для меня является иврит. А для вас, надо полагать, нет?

— Только русский. И немножко немецкий. Запомнил по школьной программе и фильмам все эти въедливые словечки типа: хенде хох, ду бист нихт шпацырен, арбайтен, аусвайс и прочую хрень.

Самуил поморщился.

— Немецкий в вашем исполнении звучит ещё хуже, чем из уст природных носителей. Но не в том суть. Насколько я понимаю, вы считаете, что говорите со мной на русском, и я, соответственно, так же говорю с вами на русском?

— А разве нет?

— Ошибаетесь, — лицо Самуила озарилось. — Мы все говорим на Лешон ха-Кодеш![3] Святой язык! — и увидев моё недоумение, быстро заговорил. — Сейчас попробую объяснить. Пока мы шли, я проанализировал ругательства наших вооружённых попутчиков и ваши терпеливые ответы на мои вопросы, и пришёл к выводу, что при склонении существительных их окончания не меняются. Следите за мыслью? А в глагольной позиции ярко проглядывают четыре временных формы, условно именуемых перфектом, имперфектом, перевёрнутым перфектом и перевёрнутым имперфектом. Всё это однозначно указывает на эпоху, в которой мы находимся, а так же на местоположение, причём достаточно конкретное, вплоть до географического региона.

Я хмыкнул. Самуил разговаривал со мной так, будто я профессор лингвистики. Но дело в том, что я даже не студент первого курса. Более того, я и грамматикой владею не в совершенстве, и мне не важно, сколько у глаголов времени и на что они его тратят. Я попробовал объяснить это Самуилу, но он отмахнулся и продолжил говорить, следуя исключительно своей языковой теории. Я плюнул и перестал его слушать. В его словах звучал энтузиазм учёного, огонь первооткрывателя, а мне была нужна надежда. В нынешнем положении мне более всего подошёл бы священник.

Идти становилось труднее. Дорога петляла меж каменистых нагромождений, дождь усилился, похолодало, в душе укоренилась безысходность. Какие бесы забросили нас в эти края? И главное — за что?

— Вы, верно, устали? — спросил Самуил. — Ну ничего, скоро привал.

— С чего вы взяли?

— А какой час, по-вашему?

Я посмотрел на тучи. С начала нашего похода их положение не изменилось, ну разве что поменялся цвет с сизо-серого на серо-сизый.

— Затрудняюсь ответить.

— Уже вечер, друг мой, скоро стемнеет. А ночью в этих краях бесконечно темно. Этим они похожи на настоящие горы.

— Вы гуляли ночами по горам?

— Я жил в горах… — вздохнул он и добавил с горестной улыбкой. — В дни, когда я простужался и кашлял, люди из долины приносили мне мёд.

Это прозвучало как панегирик прошлому и вызвало новый всплеск удивления. Сначала Самуил виделся мне философом, потом лингвистом, теперь к этому добавился поэт. Что я узнаю о нём завтра?

От начала колонны прилетел крик:

— Привал!

Я мгновенно сел там же, где стоял. И не сел — упал. Осторожно ощупал ступни. Ран не было, но любое прикосновение отдавалось протяжной тупой болью. Если к завтрашнему утру не удастся раздобыть обувь, я не смогу идти.

Дождь кончился, тучи над головами развеялись. Двое хабиру принесли мешок и вытряхнули его на дорогу. Хлеб! Я не стал ждать приглашения к столу, и бросился вперёд. Успел схватить ломоть, почувствовал удар по спине, сжался и кубарем выкатился из общей свалки. Хорошая реакция всегда приводит к положительному результату. На дороге образовалась куча мала, каждый старался урвать кусок, а кто-то и два. Ко мне ринулись сразу четверо, намереваясь отнять добычу. Я не стал ждать, когда они приблизятся достаточно близко, подхватил с обочины камень и всем видом показал, что проломлю череп любому, кто приблизится. Желающие отнять мой хлеб отступили.

Я вернулся к Самуилу, разломил кусок на две части и одну протянул своему новому знакомому.

— Ешьте.

Он кивнул, благодаря, поднёс хлеб к носу и втянул в себя его запах.

— Ах, как пахнет.

Я принюхался к своей половине, но ничего не почувствовал. Откусил. Вкуса тоже не почувствовал: пресный, жёсткий и как будто с песком или пылью.

Справа от меня сидели, обнявшись, старик и старуха, которых я заметил утром. Хлеба им не досталось. Не досталось многим, но эти двое почему-то вызывали у меня особую жалость. Ругая себя в мыслях, я протянул им свою долю. Старик принял её с осторожностью, словно боялся, что я передумаю, и отдал жене. Та отломила кусочек и вернула остатки мужу.

Самуил вздохнул, оценивая мой поступок.

— Вы, конечно, совершили доброе дело, молодой человек, но поймите, голодный вы долго не протяните. Обессилите и упадёте.

— Они упадут раньше.

— Сейчас каждый должен заботиться о себе.

— Если бы я заботился только о себе, то вас бы забили плетьми ещё днём.

— Вы многого не понимаете.

— Например?

Самуил надкусил свой кусок, остальное отдал мне.

— Запомните, молодой человек, кто бы не пытался утверждать обратное, накормить тысячу голодных ртов пятью хлебами невозможно.

Он отвернулся, прислонился головой к камню и заснул.

Я посмотрел на него и снова почувствовал зависть. Как он так может? В мокрой