что прежде кралось стороной:

мир бешенства, борьбы и боли…

Меж тюрьм уродливая даль…

Уж красоты не будет боле,

а сердце бьется, сердцу жаль…

Где радость творческого духа?

Где жизни вольные права?

Ирина застонала глухо,

сказала страшные слова:

xxv

«Пустынно, холодно, бессвязно…

 Мы умираем, слышишь — ты?

 Наш дом поруган безобразно:

 горстями вырваны листы

 из книг, переплетенных пухло…

 Все отзвучало, все потухло…

Твой самый пестрый мотылек,

 быть может, к картузу приколот…

 Безумие, пустыня, холод…

 Бог непонятен и жесток!

xxvi

 А мы — лелеяли мы нежно

 мертворожденные мечты!..»

 Глядит, — но странно безмятежны

 Андрея тонкие черты.

 Хоть были милы наслажденья,

 хоть преждевременен конец, —

смерть принимает без смятенья

 эпикуреец и мудрец!

«А жить в среде невыносимой

 преступников или невежд,

 тревогой будничной томимый,

 лишенный неги и надежд, —

 надломленность и бледность видеть

 Ирины горестной моей,

 и всех и все возненавидеть —

 нет, не хочу!» — сказал Андрей.

xxvii

Стоял он, твердый и спокойный,

обняв Ирину, а над ним

неугомонно ропот хвойный

звучал отчаяньем глухим.

И оба смутно замерзали.

В каком-то вещем забытьи

они склонялись и шептали

слова бессмертные любви.

И только раз, в приливе муки,

не в силах ничего забыть,

Ирина, простирая руки,

воскликнула: «Ах, только б жить!»

Но поцелуем леденящим

был безнадежный прерван крик,

и вот за облаком скользящим

полуоткрылся лунный лик.

И ропот сосен одиноко

во мгле нахлынувшей утих, —

как бы смиряясь пред жестокой

судьбой двух жизней молодых.

xxviii

Когда же нежно-нежно красной

пыльц<о>й подернулся восток,

на пряжке туфельки атласной

луч боязливый изнемог.

И зашушукал ветер сонный,

и встрепенувшимся крылом

сорока с ветки оснеженной

стряхнула серебристый ком.

И в чистом воздухе — лучистый,

он, рассыпаясь, просиял,

на чьи-то женственные кисти

цветными искрами упал.

И прояснилась дымка бора,

и засинели небеса;

со стороны усадьбы скоро

раздался хохот, голоса;

шаги скрипели, приближались…

Вдруг шапки, ружья показались

из-за белеющих ветвей.

xxix

Грядите ж, мстители! смелей!

Вот он — помещик окаянный,

вот — кровопиец, и она —

его проклятая жена!

Шли мужики, притихнув странно,

как псы, косясь на трупы их;

но, отделившись от других,

один нагнулся над Ириной,

с руки замерзшей снял кольцо,

взглянул с усмешкою звериной

и плюнул в мертвое лицо.

Ливадия

15–21. I. 19

Легенда о луне

i

Однажды ночью золотою

затейливый и злобный бес

кружился черной запятою

в сияньи девственных небес.

Пред ним был город, и увидел

он человека в вышине,

на темной башне, при луне;

и бес его возненавидел

за блестки звезд на рукавах

и за колпак остроконечный.

ii

Он усмехнулся с бесконечной,

бесстыдной злобою в глазах

раскосых, быстро оглянулся,

подумал, снова усмехнулся, —

средь многозвездной тишины

и небо ярче заиграло:

бес принял облик небывалый —

огромной выпуклой луны.

iii

И странное светило это

приметил с вышки человек,

и вычислял он до рассвета

его размеры и разбег.

Когда ж лениво ночь поблекла

и день сказался наконец,

сложил он свитки, вытер стекла —

на вид — бесчувственный мудрец,

но втайне — ужасом объятый…

iv

Как розы, тучи расцвели

над чашей города зубчатой.

В тумане площади, вдали,

на глыбе вспыхнул воин медный

и на щите поймал зарю.

И звездочет спустился, бледный

и важный, с башни, и к царю

вошел с неслыханным докладом.

v

И хмуро слушал царь, а рядом

склонялся в зеркале стенном

его двойник — полуодетый,

босой, в измятом кружевном

воротнике…

                             (Меж тем валеты

трефовые, у трех ворот,

скликались и сменялись, и народ

уже гудел на рынке жирном.)

vi

И долго скорбный звездочет

с царем беседовал, и вот —

по переулкам, сонным, мирным,

вдоль окон мутно-золотых,

где тени двигались, зевая, —

труба пропела роковая,

и город вздрогнул и притих.

vii

 Был мрачен траурный глашат<а>й.

 Народ, предчувствием объятый,

 глядел на тонкую трубу,

 на свиток с царскою печатью,

сулящий страшную судьбу,

 и дети прижимались к платью

 дрожащих юных матерей,

 и старцы горбились покорно,

 а некий юноша задорный:

«Прочти, — вскричал, — прочти скорей!»

viii

 И вестник, обратясь к народу:

«Мудрец пророчествует смерть, —

 конец всему людскому роду:

 вчера полуночную твердь

луна иная озарила.

Она чудовищна была,

неописуемо светла!

Увы, как вздутое ветрило,

летит изменница на нас;

в такой-то день, в такой-то час

с землей стремительно столкнется

слепая, буйная луна, —

земля звенящая качнется

и разобьется, как волна!»

ix

Замолк, и весть передавали

друг другу — лысые купцы,

вельможи, воины, слепцы;

все — дрозд на липе, мышь в подвале, —

все ужаснулись. Поползли

по плитам площади, в пыли,

себя бичующего стоны.

Во храмы хлынула толпа.

Подкралась ночь. Молились жены,

а детям снились черепа.

x

Одни все думали о чуде,

другие чуяли конец,

и бледные глядели люди

на бледно-каменный дворец.

Там рядом встали