на балконе

два старика: вот тот в короне,

 а тот в узорном колпаке.

 Народ же зыблился и дико

 вопил, в неистовой тоске:

«Когда? О, вымолви, владыко!»

 Заплакал царь, и звездочет

 ответил сухо: «Через год».

xi

В том царстве некий жил мечтатель,

с душою чистой и с лицом

очаровательным — ваятель

созвучий радужных. Певцом

любви сладчайшим город громко

именовал его с тех пор,

как со свирелью и к<о>томкой

пришел он с северных озер.

xii

Казалось — воздух целовали

его скользящие слова

и день туманился, едва

он умолкал. Куда-то звали

его глаза, — как в полутьме

два улыбающихся бога.

Он жил на розовом холме,

поросшим вереском. Дорога

крутая к городу вела,

и часто к людям он спускался,

без шляпы, стройный, появлялся

на площади Добра и Зла,

 разглядывал прохожих, кротко

о чем-то говорил с детьми,

с блудницами да с лошадьми

 усталыми… Его походка,

 и ясный голос, и глаза

большие были всем известны,

 и все его любили за

чудесный дар и взор чудесный.

xiii

Он о блаженстве распевал,

о первой, о последней встрече,

хоть никогда в уста и плечи

он красоту не целовал…

Там, в комнате голубоватой,

средь нежных книг и лепестков

рассыпанных, и малых статуй, —

из лучезарных облаков

он прихотливо и бесцельно

стихи вырезывал свои,

напев мешая колыбельный

с напевом трепетной любви…

xiv

Когда ж над стройною столицей,

как бога пламенного месть,

метнулась грозною зарницей

испепеляющая весть,

и стук часов твердил унылый:

стареет год, последний год… —

и принял скорбь и страх бескрылый,

как веру новую, народ, —

тогда с улыбкой безотчетной

певец ресницы опустил,

и гений легкий, мимолетный,

его случайно посетил.

И юноша, раскинув руки,

ловил в туманной вышине

полусознательные звуки…

Они, как искорки в волне

заливов южных, ночью пышной, —

текли, змеились в золотом

волшебном трепете; потом —

на пальцах гасли.

                                         И неслышно

он начал: «Тает, тает год.

Во храмах сумрак шепчет хрипло

молитвы. Тают свечи. Вот

какой-то труп лежит. Прилипла

кровь черная к груди. Глупец!

Убил себя… Везде рыданья

глухие, тайные страданья,

оцепененье; лишь купец

хоть плачет, да торгует — плохо

торгует. Жить осталось — год,

и он проходит, он пройдет —

подобно вздоху, легче вздоха…

xv

Но если так, но если свет

потухнуть должен неизбежно,

безумец! — времени ведь нет

пред камнем каяться мятежно,

из мрака совести своей

уродов грозных вызывая

и духу скорби отдавая

остаток драгоценных дней…

Встань, встань, коленопреклоненный!

Я говорю тебе — не плачь,

но, как наследника лишенный,

всю жизнь скупившийся богач,

завидя смерть, затеи ради

распахивает сундуки,

так, обогнув скалу тоски,

вечерний путь склонив к отраде,

спеши! Беспамятно пируй!

Развейся музыкою бурной.

Еще на солнце гроздь пурпурна

и сладок женский поцелуй!

Еще, полны очарованья,

шумят леса, журчат ключи, —

встань и в избытке ликованья

свое богатство расточи!»

xvi

Был май шумливый. В исступлен<ь>и

лягушки пели на пруду

в дворцовом золотом саду.

При каждом теплом дуновеньи

касались окон расписных

венцами нежными каштаны.

На вышках, тонких и резных,

с которых полуобезьяны,

полуорлы глядели вниз,

и в небесах прозрачно-синих

звон птичий бисерный повис;

об этих маленьких святынях

весны не вспомнила страна,

пророчеством потрясена.

xvii

Глухой исполненный печали,

из зала в залу царь шагал —

тень жалкая в зеркальной дали

безмолвных и бесстрастных зал.

Блуждал он, глаз не поднимая,

ладони блеклых, узких рук

к вискам порою прижимая,

и кольца вспыхивали вдруг.

xviii

В восточной башне плакал кто-то:

душе седого звездочета

все край мерещился родной:

ограды белые Дамаска,

тень пальмы — бархатная ласка

в пустыне серо-голубой, —

и тамариксы, и мимозы,

мирáжей радужная ложь…

Катились старческие слезы

на недоконченный чертеж.

xix

В час обычайного забвенья,

в молчаньи замкнутых ночей

порою тайный чародей

к нам высылает сновиденья.

Сознанье — словно под водой

глубокой, в дымке изумрудной;

нам снится праздник многолюдный,

туманный, бурно-молодой,

и знаем мы, что это ложный

короткий сон и что во сне

все, все дозволено; что можно

не думать о грядущем дне;

законами людскими, честью,

обычаем — пренебрегать;

врага со смехом настигать,

роскошной упиваться местью;

грозить безумно Божеству,

храм в бездну сталкивать со ската;

овладевать невестой брата,

недостижимой наяву…

xx

И ту свободу без запрета,

ту силу — каждый ощутил,

когда невинного поэта

напев дразнящий опустил

свои блистательные крылья

на город жалобной тоски,

предчувствий траурных, бессилья…

xxi

 Придворные — все старики

с атласно-белыми бровями, —

 шурша, как совы, подошли

 к царю с дрожащими словами:

«Царь, всюду ропот. Подожгли

 вчера солдаты синагогу.

 На неотплывшем корабле

 восстанье. Знойную тревогу

 разносит ветер по земле.

Чернь беспокойна. Слуги наши,

 не отворачивая глаз,

 глядят с усмешкою на нас,

 а по ночам воруют чаши —

 награды царские. Народ,

 на перекрестках собираясь,

 шумит, и, громко разгораясь,

 напев кощунственный растет!»

xxii

«Оставьте… — молвил царь устало. —

Смиренье, бунт — не все ль равно,

 когда нам