первых странствий, гулких битв,

и суеверные науки.

Умолкли песен и молитв

неповторяемые звуки,

и лишь волнует тишину,

цветы целуя, ветер плавный…

Там проезжал я, скиф бесславный, —

и вспоминал свою страну.

20–28. VI. 20

Крым

Назло неистовым тревогам,

ты, дикий и душистый край,

как роза, данная мне Богом,

во храме памяти сверкай.

Тебя покинул я во мраке:

качаясь, огненные знаки

в туманном небе спор вели

над гулом берегов коварных.

Кругом, на столбиках янтарных,

стояли в бухте корабли.

В краю неласковом скучая,

все помню, — плавные поля,

пучки густые молочая,

вкус теплых ягод кизиля.

Я любовался мотыльками

степными, — с красными глазками

на темных крылышках… Текла

от тени к тени золотистой,

подобна музыке волнистой,

неизъяснимая Яйла!

О, тиховейные долины,

полдневный трепет над травой,

и холм — залет перепелиный…

О, странный отблеск меловой

расщелин древних, где у края

цветут пионы, обагряя

чертополоха чешую,

и лиловеет орхидея…

О, рощи буковые, где я

подслушал, Пан, свирель твою!

Воображаю грань крутую

и прихотливую Яйлы, —

и там — таинственную тую,

а у подножия скалы —

сосновый лес… С вершины острой

так ясно виден берег пестрый, —

хоть наклонись да подбери.

Там я не раз, весною дальной,

встречал, как счастье, луч начальный

и ветер сладостный зари…

Там, — ночью звездной, я порою

о крыльях грезил… Вдалеке,

меж гулким морем и горою,

огни в знакомом городке,

как горсть алмазных ожерелий,

небрежно брошенных, горели

сквозь дымку зыбкую, и шум

далеких волн и шорох бора

мне посылали без разбора

за роем рой нестройных дум!

Любил я странствовать по Крыму…

Бахчисарая тополя

встают навстречу пилигриму,

слегка верхами шевеля.

В кофейне маленькой, туманной,

эстампы áнглийские странно

со стен засаленных глядят.

Лет полтораста им, — и боле:

бои былые, — тучи, поле

и куртки красные солдат.

И посетил я по дороге

чертог увядший. Лунный луч

белел на каменном пороге.

В сенях воздушных капал ключ

очарованья, ключ печали,

 и сказки вечные журчали

 в ночной прозрачной тишине,

 и звезды сыпались над садом.

Вдруг Пушкин встал со мною рядом

 и ясно улыбнулся мне…

О, греза, где мы не бродили!

Дни чередились, как стихи…

Баюкал ветер, а будили,

в цветущих селах, петухи.

Я видел мертвый город: ямы

былых темниц, глухие храмы,

безмолвный холм Чуфуткалэ…

Небес я видел блеск блаженный,

кремнистый путь, и скит смиренный,

и кельи древние в скале.

На перевале отдаленном

приют старик полуслепой

мне предложил с поклоном сонным.

Я утомлен был… Над тропой

сгущались душные потемки.

В плечо впивался мне котомки

линючий, узкий ремешок.

К тому ж, над лысиною горной,

повисла туча, словно черный,

разбухший, бархатный мешок.

И тучу, полную жемчужин,

проткнула с хохотом гроза, —

и был уютен малый ужин

в татарской хижине: буза,

черешни, пресный сыр овечий.

Темнело. Тающие свечи

на круглом низеньком столе,

покрытом пестрой скатереткой, —

мерцали ласково и кротко

в пахучей, теплой полумгле.

И синим утром я обратно

спустился к морю по пятам

своей же тени. Неопрятно

цвели на кручах, тут и там,

деревья тусклые Иуды.

На камнях млели изумруды

дремотных ящериц. Тропа

вилась меж садиков веселых.

Пел ручеек. На частоколах

белели козьи черепа.

О заколдованный, о дальний

воспоминаний уголок!

Внизу, над морем, цвет миндальный,

как нежно-розовый дымок,

и за поляною поляна,

и кедры мощные Ливана —

аллей пленительная мгла

(любовь любви моей туманной!),

и кипарис благоуханный,

и восковая мушмула…

Меня те рощи позабыли…

В душе остался мне от них

лишь тонкий слой цветочной пыли…

К закату листья дум моих

при первом ветре обратятся, —

но если Богом мне простятся

мечты ночей, ошибки дня,

и буду я в раю небесном, —

он чем-то издавна известным

повеет, верно, на меня!

Лондон

<30 июня 1920>

Электричество

1

В Милете был я встарь мечтателем примечен

на липком янтаре. Я призрачен. Я вечен.

И мной вооружен подводный черный див,

мной посылается сияющим деревьям

стремительная смерть. Я прикасаюсь к девьим

волнистым волосам. Я шелест. Я извив.

2

Я — сладострастие дней майских, дней махровых:

над миром, в мороках удушливо-лиловых

вдруг иступленными я крыльями всплесну;

услышишь ты мой бред, рокочущий за тучей;

ответят мне леса; промчится дождь гремучий,

зеленокудрую преследуя весну.

3

А ночью летнею, безгласный соглядатай,

порой я улыбнусь над дальнею, зубчатой,

 дубравой, распахнув двустворчатую тьму,

чтоб светом окропить ресницы спящей нивы:

 во сне, в летучем сне, изгнанник сиротливый

так улыбается былому своему.

4

За веком веет век. Однажды, грозным богом

я встал, где буревал дымился, на пологом

озерном берегу: там листья вкруг меня

витали, вялые, шурша в полудремоте,

и ворон реющий дивился позолоте

и злобной пестроте восславленного пня.

5

И скиф благоговел. Я царствовал жестоко;

но вытянулась тень крестильницы высокой

и занавесила кровавый истукан.

Как прежде, в облаках блистал я и резвился.

Плыл тихо грузный мир. Я богом вновь явился;

сошел — и расцветил коснеющий туман.