— Как… это? — насторожился Глинский.

— Ну, в том смысле, что не буду тебя… загружать работой по теме, — объяснил Прошин, чувствуя, что еще немного — и стукнет компаньона по голове.

— Диссертацию я хотел как раз и сделать на анализаторе! — воодушевленно сообщил Глинский.

— И чудно, — помрачнел Прошин. — Раз хотел… — Он вспомнил Таню, отметил, что надо прихватить бутылку «Изабеллы» и служебные даровые талоны на такси. Пора. Отдых. Все. Обрыдло! Сволочи и неврастеники!

— Леш, — втолковывал Глинский. — Но ведь не тот возраст… А все один да один…

— Иди на улицу и поймай такси, — оборвал его Прошин. — Ты дурак, и ты меня утомил.

Они шли, держась за руки, в тугой безмолвной темноте. Отца Алексей не видел, лишь ощущал его ладонь — широкую и сильную — своей детской доверчивой ладошкой. А затем вспыхнула забытая картина: дребезжащие на булыжнике мостовых трамваи, калейдоскоп толпы, снежинки тополиного пуха… Пыльное городское лето.

«Папочка… — подумал Прошин. — Боже мой, папочка…» Он припал к руке отца щекой, боясь ее исчезновения, но тут будто кто-то равнодушно щелкнул выключателем, и он растерянно понял: сон…

Он нехотя разлепил тяжелые от слез веки. В теплый полумрак комнаты, сквозь щелку неплотно сдвинутых штор, вползал размытый свет октябрьского утра. На фарфоровой тарелке часов, расписанной знаками Зодиака, копья стрелок вонзились в игриво задравшего хвост Льва. Без двадцати пяти семь. Рано…

Он вытер слезы ладонью, еще хранившей прикосновение руки отца, закрыл глаза и вновь попытался скользнуть в то ужасающе далекое лето, возвратиться в которое хотелось навсегда. Но — безуспешно; лихорадочное желание ухватить нить потерянного сна пробудило его окончательно.

— Не выйдет, — прошептал он в пустом, отрешенном раздумье. — Только кошмары с готовностью тянут нас в свою хохочущую бездну, а эти сны сверкают и гаснут, оставляя слезы утрат и страх перед огромностью прожитого…

Фраза внезапно получалась округлой и красивой, удивив его; всплыла мысль о похороненном поэтическом даровании. Даже припомнился стишок, сочиненный когда-то в детстве: «…спят громады арбатских домов, провода гулко стонут от снега, и горбатые спины мостов упираются в звездное небо». Сладкий наркотик утреннего сна расположил его к сентиментальности, и Прошин наслаждался этим так редко приходящим к нему чувством, как кружкой холодной воды после бани. Вспомнились субботние вечера, когда приезжал к отцу на работу, стоял у тяжелых стеклянных дверей в вестибюле и счастливо улыбался, видя — отец, худощавый, уверенный, сбегает по лестнице, на ходу вынимая пропуск из пиджака.

И вот тогда, взявшись за руки, они шли на рынок, а откуда они уезжали на дачу. Сколько было этих одинаковых, но прекрасных дней, слившихся в картину ушедшего сна: в теплые улицы, пыльные душистые липы, красно-желтые трамваи, пушистые от тополиного пуха коврики луж и ощущение себя — маленького, но всесильного, потому что тот, кто идет рядом, — самый умный, смелый и добрый человек на земле.

Сейчас-то ясно, что был он никакой не «самый», и не на кого теперь смотреть, как на «самого», вот только чуточку жаль, что никто не смотрит так на тебя восторженными глазами мальчишки.

…Они уезжали на дачу, вечно попадая в переполненную, уже отходящую электричку, но отец все-таки успевал купить ему два запотевших стаканчика с нежно-розовым клюквенным мороженым. — Его всегда продавал у касс один и тот же старик с обрюзгшим темным лицом, грубыми руками, в белом халате и шерстяной кепке. Старик жевал фиолетовыми губами потухший чинарик, вытирал рукавом слезящиеся глаза, тяжело кряхтел и всякий раз обсчитывал отца ровно на две копейки. И они, сев в электричку, смеялись над этим стариком; вагон мягко покачивался, заходящее солнце бежало наперегонки с электричкой, жизни не было конца и не верилось, что таковой может быть… А он был.

Прошин плакал, удивляясь себе — не разучился… Потом встал, запахнулся в халат и подошел к окну. Уже рассвело… Улица была пустынной. Облетевшая листва жалась к краям холодных сухих тротуаров. Пронесся и растаял далекий шум ранней машины. Суббота. Октябрь. Осень.

После завтрака, сам не зная зачем, он отправился в гараж и, только когда распахнул тяжелую стальную дверь, понял, что сейчас поедет на дачу. На дачу, не виденную уже лет двадцать… И тут же подумалось: все дома давно заперты, в поселке никого, и властвует над всем лишь стылая осенняя грусть… А впрочем, кто ему был нужен?

Из приоткрытого оконца лицо сек сухой, злой ветерок. Стрелка спидометра прилипла к крайней отметке.

По обочине сначала тянулись чахлые от дорожной грязи кустарники. А потом начался лес… Он незаметно наступал на дорогу из-за скошенных полей, блестевших в изморози, застывал над асфальтовой просекой шоссе, по-осеннему неприветливый, с траурной хвоей сосен, скелетами осин, торчащими из медных сугробов опавшей с них листвы, потом опять уходил от дороги, убегая к горизонту, и тогда в окне пролетали аккуратные кубики дач и — вновь вырастал у обочины.

У отца никогда не было машины. Да и денег на нее не было, хотя зарабатывал много: тратил их не считая, легко и безалаберно, за что мать устраивала регулярные скандалы: на книжке ни шиша, с долгами век не расплатиться, а перед первым проходимцем — карман наизнанку. Насчет первого проходимца обстояло так: отец получил премию, и в магазине, где покупал с Алексеем торт, к ним подошел человек: пенсне с цепочкой, обвислый портфель и галстук-бабочка, повязанный на клетчатой байковой рубашке.

— Доцент Веселовский, — представился он, шаркнув сандалеткой. — Не могли бы вы, в силу человеческого взаимопонимания, одолжить мне не хватающий на хлеб рубль. Скажите адрес, и я сегодня же верну. Только бедственное положение трагически вынуждает меня снизойти…

Отец дал два рубля, и доцент с такой благодарностью принял их, что даже Леша понял: адрес доценту уже ни к чему… Тем более, отойдя два шага, они услышали его голос:

— Коллега, есть стакан и руль… — И увидели рядом с водевильной фигурой Веселовского стыд и позор родного микрорайона — алкоголика Яшу со странной кличкой Гипофиз, чьи похождения регулярно освещались стенной печатью, вывешенной около штаба дружины.

Мать не могла забыть эти два рубля два года.

Сложным было отношение Прошина к матери. Конечно же как сын, он дорожил ею, а значит — любил, но все-таки они были чужими. Характер ее — жестокий, властный — исключал участие, ласку; возражений она не терпела и била сына за любую провинность. И он боялся ее, и страх тот поселился в нем надолго, со временем превращаясь в ленивую, дремлющую неприязнь. Встречался он с матерью редко, а уж если и навещал ее, то, как правило, по обязательству: поздравить с днем рождения или еще с каким календарным праздником и — побыстрее уйти. А забыл он ей все, как старался забывать всем, причинившим ему зло, хотя те, кому зло приносил он, ему не прощали. Забыл побои и унижения, забыл даже ее ложь отцу, любившему ее и презираемому ею. А подчас становилось ее жаль… все плохое в ней было от того счастья, что не нашло ее, что она искала и тоже не нашла…