Помолчали.

– Одежду сушить, – пояснила жена тихо.

– Уже почти пришли, – ответил ей Август.

– А то в чемоданах, наверное, одежда промокла.

– Скоро уже дойдем, – успокоил ее Август. – Сейчас свернем в промзону, а потом будет порт.

Мы свернули с улиц в так называемую промзону, где, впрочем, никакой промышленности не было. Никто ничего здесь давно не производил, кранов и тягачей я не заметил; матросов и шкиперов тоже не было. То был район пустырей, луж, бетонных заборов, фанерных сараев и костров, возле которых грелись нищие. Один из таких костров горел подле заброшенного остова дома – обычного четырехэтажного амстердамского узкого кирпичного барака. Все стекла в доме были выбиты, дверей не было. В доме, судя по всему, жили бродяги – они и жгли костер.

– Может быть, остановимся, одежду посушим? – прошептала жена. Громко говорить она не решалась, а почему – непонятно. Нас ведь окружали друзья.

– Классическая купеческая архитектура семнадцатого века, – сообщил нам Август, указывая на дом. – В порту раньше все дома были такими. Практичная постройка. Видишь, там, наверху, крюк? Привязывали к нему веревки и так поднимали товары наверх. Классно придумали? Удобно.

– Веревки, значит, привязывали? – едко спросил я. – Не гнилые?

– Это давно было, – рассудительно пояснил Август. – В семнадцатом веке. Теперь склада нет. Сейчас тут сквот.

– Что здесь такое? – я не знал слова «сквот».

Должен повиниться: в отношении молодежной культуры двадцатого века я профан. В нашей семье был уклон в сторону классического образования, папа у меня был историк и философ, дед – профессор минералогии. Про движение хиппи я знал немного. Более того, я даже не знал, что такое марихуана. И не знал названий вокально-инструментальных ансамблей. У нас в семье не было телевизора и магнитофона тоже не было. Гордец и задавака, я считал, что так отстаиваю классическую культуру. Если честно, то я никогда не слышал ни ансамбля «Песняры», ни «Роллинг Стоунз». Не притворяюсь, это, увы, стыдная правда.

– Что здесь находится? – переспросил я.

– Сквот. Свободные люди тут живут. Травку курят. Размышляют. Творят. Ищут.

Свободные люди сидели полукругом у огня, передавали по кругу окурок.

Я смотрел на одутловатые физиономии, украшенные серьгами и татуировками, с лимонными и фиолетовыми пучками волос – у кого на макушке, у кого под носом. Бледные подростки с возбужденными красноватыми глазами о чем-то громко говорили на голландском, немного грубоватом для слуха языке. Голландский для русского уха интересен тем, что самые безобидные вещи звучат на нем вызывающе, в благопристойном обществе и не произнесешь. Например, фамилия знаменитого историка Хейзинги звучит как «Хуйзинка», а стандартное приветствие «с добрым утром» звучит как «хуеморден». Вот и эти свободные люди, сидя подле огня, беспрестанно желали друг другу доброго утра, поминали великого историка – и меланхолично смолили косяк марихуаны. Не похоже было, что они что-нибудь ищут – у меня была стойкая уверенность, что они уже все, что хотели, нашли.

Знаю, знаю, что вы сейчас скажете! Сам признаю, что был книжным мальчиком, мимо меня прошли искания современности: я никогда не занимался инсталляциями, не посещал дискотек, не входил ни в какие кружки… Знаю сам, что это снобизм и чистоплюйство. Уж и доброго утра ему не пожелай по-голландски, ранимый какой нашелся. Но что поделать, правда требует точного изложения событий – я не ценил все то, что представлялось несомненной ценностью для Августа.

– Вот когда наш корабль поплывет… – пробормотал Август.

И я понял, чего он хочет: чтобы вот такой караван-сарай, сквот с бродягами, притон бездельников с лиловыми патлами кочевал от города к городу.

– Скажи, – спросил я (о, я был ужасным занудой, вечно выяснял отношения и спорил), – скажи, Август, эти бродяги что здесь делают? Работают над чем? Они вообще кто?

– Люди.

– Хорошие люди? Или бездельники? Все эти ваши современные художники и хиппи – это же обыкновенные паразиты…

– Ну что ты, – мягко сказал Август. – Не суди строго. Среди них есть прекрасные товарищи.

– Нашел среди них матросов?

– Здесь – одного. Удивительный человек, современный композитор. Я вас сейчас познакомлю.

– Композитор? – Слово солидное, вызывает уважение.

– Да, суперконкретная музыка. Играет на консервных банках. Когда починим корабль, мы пойдем по рекам Голландии, и на каждом причале Йохан будет играть свой концерт. Верно, Йохан?

Молодой человек с лиловыми волосами и татуировкой на шее помахал рукой и громко пожелал нам доброго утра. Кстати, я заметил у его ног несколько консервных банок – ребята завтракали, но одновременно и запасались музыкальными инструментами. Интересно, хотел спросить я, банки из-под тушенки и из-под кильки в томате – рознятся так же, как инструменты от Амати и Страдивари? Но не спросил, решил быть вежливым.

Хоть я был молод, жизнь успела кое-чему научить. Как-то, будучи в гостях у немецкого скульптора, я поинтересовался, что это за свалка ржавого железа во дворе – помойка или инсталляция. Оказалось – инсталляция, и больше меня в ту мастерскую не звали. Так что и вопросов о консервных банках я задавать не стал.

– Поплывем по рекам с концертной программой? – спросил я.

– Конечно. Сначала пойдем по голландским рекам, а потом по Германии. Надо же собирать народ.

– Чтобы играть на консервных банках? – Я произнес фразу спокойно, но, боюсь, интонация меня выдала.

– Представляешь, какая красота? Йохан расставляет на пирсе банки, бьет по ним железной арматурой… Свечи, фонарики… Волшебная атмосфера. А потом, когда соберем достаточно людей, мы выйдем в океан.

– Ковчег? – спросил я. – Цивилизацию бездельников будем спасать?

– Не надо так грубо. – Некоторое время он шел молча, держал одной рукой велосипед, а в другой нес мой чемодан. – Не надо меня переоценивать. Пока я просто чиню корабль. Собираю хороших людей. Знаешь, это такое азартное занятие – собирать добрых людей для хорошего дела. Спасение приходит само собой, когда его уже и не ждешь.

Все-таки он был верующий, даже иезуит, – и разные словечки наподобие «спасения» в его речи возникали легко. Слово «спасение» он явно произнес с интонацией проповедника, спасающего души. Для меня такие термины были непривычны – мы в Советской России росли неверующими. И вообще, шутка ли: беседовать с живым иезуитом. Помню, не удержался и спросил, действительно ли он верит в Бога и если верит, то как может доказать бытие Божие.

Август нисколько не удивился вопросу.

– Так это же элементарно доказывается.

– Как именно?

– Ценами на обувь. Сам подумай: ботинки, даже самые дорогие и шикарные, стоят не больше сотни. А те, что мы все покупаем, по пятнадцать – тридцать гульденов.