– Равенство, – сказал анархист.

– Братство, – сказал рыбак.

– Единство, – сказал актер.

– Свобода, – сказал музыкант.

– Послушайте, что я скажу, это важно. – Август прикурил новую сигарету от старой, которую уже докурил до фильтра, – он закурил новую, чтобы огонь всегда был рядом с порохом. – Послушайте, – Август говорил сбивчиво, но мы слушали внимательно, – семья – это и единство, и равенство, и братство. Все вы верно сказали. Но наши отношения меняются каждую минуту – как же сделать, чтобы единство было постоянным? Единство внутри семьи – это долгий путь совместной жизни, а совсем не окончательная форма отношений. Я не хотел перевоспитать никого из вас. Я бы не смог ничему научить, слишком мало знаю. Я хотел, чтобы мы учили друг друга. Семейная жизнь включает в себя споры. И даже ссоры. И даже расставания. Мы можем расстаться, вот как расстаемся сейчас, но мы пребудем единой семьей. Вы не забудете меня, а я буду с вами всегда. Семья – это долгий путь к взаимному пониманию, а не единообразие. Окончательная форма общности пусть будет в казарме, у военных – у них устав; а единство христианское учит нас совсем иному. Единство христианское – это совсем не закон; законы сделаны злыми для злых. Заповеди – не законы; семья – это не поглощение одним многих. А империя – это не путь к единству. Единство – это союз противоречий, пусть так и будет. Поэтому африканец мне так же дорог в семье, как европеец. И европеец вовсе не учит африканца, но принимает его – в то время как африканец принимает европейца.

Он замолчал, затянулся и, выдохнув дым, сказал:

– Идите скорей, времени уже нет.

– Я останусь с тобой, – сказал ему Штефан.

– Нет, ступай. Честное слово, ты на берегу будешь нужнее.

– Мне надо что-нибудь сделать? – спросила Присцилла. – Деньги есть, я могу, если надо…

– Их не примет Англия, – сказал Август, – но когда они высадятся на французский берег, сделай так, чтобы их там хорошо встретили.

И Присцилла сказала:

– Хорошо.

Один за другим мы перелезли через фальшборт, я осторожно спускал в шлюпку детей, а Хорхе их принимал.

Слов для прощания я не нашел. Надо было сказать нечто самое важное, но никаких слов не было.

Перелез через борт, махнул Августу рукой. Вот и все.

Шлюпки отошли от борта «Азарта». В нашей шлюпке на веслах были немцы, гребцы они были опытные, и шлюпка шла уверенно и легко. В соседней – гребли Хорхе и Йохан, они тоже справлялись.

Мы отошли на изрядное расстояние, когда раздался взрыв.

Это был тяжкий удар, гулкий, как голос Бога.

Было страшно – но это было так величественно, что страх отступил.

Огромный белый столб света озарил все пространство.

Так Маттиас Грюневальд рисует Воскрешение – как своего рода светящийся эллипс, точнее, эллипсоид – трехмерную фигуру, полученную от вращения эллипса. Полагаю, что Аристотель представлял себе эйдос именно воплощенным в такой вот эллипсоид – это у Платона или Гуссерля эйдос есть лишь умопостигаемая сущность, но для Стагирита эйдос – зримое воплощение идеи. Христианская мандорла, как я полагаю, подтверждает феноменологию Аристотеля. Мандорла, эллипсоид с нестерпимо ярким эпицентром, не имеет никакой внешней зависимости – она не связана с нашей перспективой и центром тяжести, но парит сама по себе; для платоника это прямая иллюстрация сущности, вынесенной вне предметной среды. Можно представить, что если бы Плотин мог, находясь в Египте, созерцать мандорлы первых иконописцев (впрочем, мандорлы, как говорят, появились на два века позже), – то он соотнес бы их с тем эйдосом, в котором, как он утверждал, обязана присутствовать материя, дабы придать ему форму. Этот овеществленный эйдос, по неоплатонику Плотину, предшествует возникновению внутреннего эйдоса, каковой формы уже не имеет, а соответствует христианской любви. И что есть этот зримый эйдос, как не испепеляющее свечение?

И не только неоплатонизм говорит нам о светящемся эллипсе, в иконологии науки мандорла присутствует также – немецкий ученый XIX века соотнес бы ее с новым для того времени определением геоид, то есть с формой планеты. И последнее утверждение убедительно. Христианские художники изображали мандорлы как своего рода небесные тела, летающие объекты, наподобие звездолетов. Эти мандорлы на иконах дают основание обывателям XX века полагать, что иконописцы наблюдали пришельцев с далеких звезд, помещенных в летающие тарелки.

Но мандорла есть просто изображение концентрации энергии, изображение светозарности столь интенсивной, духовной мощи столь плотной, что дух сам по себе, своей субстанцией формирует образ, находит, как ему воплотиться. Фактически концентрация духовной энергии образует тот же эффект, что и концентрация энергии физической. А именно – является нам через взрыв, оформленный в зримый образ. Небесная эманация, согласно художнику Грюневальду, это гигантская светящаяся мандорла, напоминающая взрыв. Иисус воскрес благодаря невиданной смертными концентрации духовной энергии, которая явила себя через светящуюся мандорлу. При свете этого взрыва стало видно далеко, вспышка оказалась столь яркая, что ее увидели не только стражники гробницы Иисуса, но вздрогнули, ослепленные сиянием, окрестные племена, и весь мир увидел это святящееся ядро воскрешения.

Не так ли толкуют богословы Фаворский свет, когда цитируют Евангелие: «и просияло лице Его, как солнце, одежды же Его сделались белыми, как свет»?

Впрочем, это лишь сегодня, спустя много лет, я могу так анализировать явление – тогда я ничего этого не знал; в ту ночь я лишь увидел ослепительную вспышку и поразительно яркое сияние, которое надолго осталось в небе.

При ярком белом свете мы увидели дуврский берег, который был очень близко от нас, мы увидели далеко вперед весь протяженный пролив и гладь воды, мы отчетливо видели проход между скал, и мы видели три барки с беженцами, которые изменили курс – и шли теперь прямо и ровно.