Ах, если бы исполнить желания родителей было так же просто!

Папе Агнесс навеяла бы вдохновение.

Дэвид Тревельян писал сельские пейзажи в подражание Джону Констеблю. Особенно он жаловал руины. Собственно, благодаря руинам и состоялась его встреча с юной Эвериной, которая прогуливалась у руин старинной церкви в тот самый час, когда Дэвид устанавливал там свой мольберт. Незнакомец заинтересовал провинциальную барышню. Право, было чем прельститься! В молодые годы мистер Тревельян наряжался так, словно в любой миг готов был писать автопортрет. Статность ему придавал сюртук с накладными плечами, стройность обеспечивал эластичный пояс под рубашкой, а светло– рыжие волосы были подвиты с особым старанием. Небрежно повязанный шейный платок довершал образ романтика на вольных хлебах.

Когда, переборов естественную робость, девица подошла поближе, ее ожидало новое потрясение – незнакомец оказался восхитительно умен. Он прочел ей лекцию об особенностях немецкого романтизма, щедро сыпя словечками вроде «светотень» и «перспектива». А когда речь зашла о категории возвышенного в эстетике Эдмунда Берка, Эверина поняла, что влюблена в мистера Тревельяна без памяти. Никогда прежде ей не встречались мужчины и умные, и талантливые.

Настораживало лишь одно. За все время беседы на полотне не появилось ни единого штриха. Но воображение Эверины уже парило над холстом, еще даже не загрунтованным, и нежно касалось его, оставляя на нем радужные мазки. О, это будет шедевр! Его выставят в Королевской академии художеств! Причем не под потолком повесят, как работы иных новичков, а пониже, на уровне глаз, там, где его сможет увидеть вся лондонская публика. Ах, как столичные жители будут восхищаться работами мистера Тревельяна! А сама она обязательно должна стоять рядом и разделять его триумф!

…Маме Агнесс подарила бы карету и много платьев.

Откуда же Эверине было знать, что судьба жестоко обошлась с Дэйви Тревельяном – даровав ему зачатки таланта, напрочь лишила трудолюбия. За всю свою жизнь он не закончил ни одной картины. Сделав с полсотни эскизов, он откладывал угольный карандаш, брался за кисть и работал еще час, после чего погружался в глубокомысленное созерцание. Несколько неуверенных мазков, и на небе вместо облака появлялся журавлиный клин. Он уступал место ангелу с лирой, а тот, в свою очередь, превращался в облако, но уже другой формы. Затем мистер Тревельян методично кромсал холст, бормоча, что шедевр опять не получился. А что поделаешь? Трудно искусству подражать действительности. Сам Платон об этом говорил.

Ну разве стоило лишаться благословения из-за такого пустого, никчемного человечишки? А Эверине, поверьте, было что терять! Поначалу она не желала бросаться в ноги дядюшке-опекуну и проситься обратно. А потом поздно стало – родилась малютка Агнесс. Девочка же привыкла зажимать уши, когда родители принимались обсуждать финансовые вопросы.

Впрочем, раз в несколько месяцев в их семье, как по волшебству, появлялись деньги. Откуда? Агнесс не знала. Ей хватало и того, что повеселевшая мама бежала выкупать серьги у ростовщика. А папа хотя бы на время забывал дорогу в кабак, где объяснял завсегдатаям поэтику Аристотеля, а те угощали «старину Дэйви» джином, чтобы проверить, каких еще риторических высот он достигнет по мере опьянения. Сияющий, пропахший табаком и олифой, папа сажал Агнесс на колени и называл ее Неста, именем легендарной принцессы из Уэльса, откуда он сам был родом.

Но в конце концов произошло то, что рано или поздно должно было произойти. И Агнесс впервые пожалела о своем даре.

Есть ведь и третье правило. Чтобы стать призраком, нужно умереть. Это должна быть страшная насильственная смерть.

А когда умерла мама, Агнесс не увидела ее дух. По каким-то неведомым законам смерть от брюшного тифа не считалась поводом для появления призрака. Видимо, ей недоставало трагизма.

…Теперь же Агнесс не надеялась увидеть отца.

Смерть настигла его на севере Нортумберленда, где мистер Тревельян вместе с дочуркой остановился по пути в Шотландию. По словам художника, он собирался предложить свои услуги какому-нибудь лорду, желавшему обновить в романтическом стиле интерьер замка. В приграничной деревушке Кархем, где задержались отец и дочь, к чужакам отнеслись с подозрительностью. Все сведения о выходцах из Уэльса сельчане черпали из стихотворения «Тэффи был валлийцем, Тэффи вором был», а эти строки вряд ли можно счесть хорошей рекомендацией. Хозяйки даже попрятали говядину и баранину на случай, если мистер Тревельян поведет себя подобно своему литературному соплеменнику.

За те четыре дня, которые он прожил в Кархеме, художник не успел ни расположить к себе туземцев, ни, напротив, подтвердить их опасения. В четверг вечером он вернулся в чердачную каморку, поправил одеяло на Агнесс, прикорнувшей на двух сдвинутых стульях, и зажег сальную свечу, которую едва отвоевал у хозяйки – та опасалась отпускать в долг пообносившемуся джентльмену. При дрожащем огоньке свечи он начал свою эпистолу: «Если бы не отчаянная, безысходная нужда, я никогда не осмелился бы потревожить Ваш покой, милорд, но бедность…» Далее следовал вертикальный прочерк до самого низа листа. В этот момент сердце мистера Тревельяна припомнило ему ночи, проведенные за рюмочкой джина, и подало в отставку. Охнув, он упал лицом на непросохшие чернила и пролежал так до самого утра, покуда крики Агнесс не разбудили хозяйку (та еще долго бранилась, оттирая со щеки покойного слово «ьтсондеб»).

Мистер Ладдл, приходской надзиратель, крутил листок так и эдак, но адресат письма оставался загадкой. Не скупясь на бумагу, транжира-валлиец начал с черновика, посему не указал ни имя, ни адрес загадочного лорда, на чье вспомоществование так рассчитывал. Должно быть, какой-то меценат.

Ну да какая разница? Более насущным оставался другой вопрос – как похоронить чужака? Дело шло к похоронам за счет прихода, без гроба и в безымянной могиле. Но мистер Ладдл по неосторожности озвучил и другой вариант, и тут уж квартирная хозяйка не могла не вмешаться.

Вплоть до 1832 года жизнь вдовы Стоунфейс едва ли выходила за рамки «Фермерского альманаха». На день архангела Михаила – жирный гусь, на Рождество – пирожки с изюмом, на Пасху – пудинг с рябиной. Скучно жила, без искры. Но в 1832 парламент принял Анатомический акт, всколыхнувший миссис Стоунфейс до самых недр ее души.

Как объяснял бидль, намерения у парламентариев были благие. Не секрет, что врачам нужно оттачивать мастерство в анатомическом театре. Спрашивается, откуда брать трупы? Если раньше им отдавали тела повешенных, то в наши просвещенные времена врачей стало больше, а висельников меньше. Что докторам делать в таких условиях? Поневоле нанимают всякий сброд, который по ночам ворует тела из могил. Да что из могил! Доходит до смертоубийства. Вон в том же Эдинбурге не так давно орудовали душегубы, Бёрк и Хэйр. Прохожих они убивали, а тела, еще свеженькие, сбывали профессору в университете. Зато теперь доктора получат трупы бродяг и нищих. Словом, всех тех, кого некому похоронить.

Миссис Стоунфейс твердо решила, что в своем приходе такого произвола не допустит. Где ж это видано, чтобы какой-то бедняк предстал перед Господом без печени или селезенки! Сама она даже выпавшие зубы складывала в шкатулку, которую собиралась захватить с собой в гроб – на случай, если Господь потребует за них отчитаться.