Сама же она пошла прочь от могилы и, будучи девочкой воспитанной, вежливо подождала, пока бидль и миссис Стоунфейс, с одной стороны, и разгоряченные шотландцы, с другой, дискутировали о том, уместно ли хоронить пресвитерианина на англиканском погосте. Впрочем, дед МакНаб давно уже спрыгнул с гроба и мерил свои владения хозяйскими шагами, озабоченно хмыкая при виде покосившихся надгробий. Ништо, он их в два счета поправит!

Девочка сделала ему книксен.

– А чего это, внученька, наш бидль тут отирается? – проворчал призрак, гладя девочку по макушке. – Али хочет в работный дом кого уволочь?

Агнесс улыбнулась:

– Меня, сэр, только я с ним не поеду. У меня есть родственники. Они богатые. Они заберут меня в Линден-эбби.

«Линден-эбби, Йоркшир.

Преподобному Джеймсу Линдену.

16 мая, 1842.

Дражайший дядюшка!

Вот уже семь лет минуло с того времени, как я получила письмо, которое до сих пор вспоминаю со слезами благодарной радости.

Случайно узнав Ваш адрес – точнее, адрес Вашего батюшки, – я попросила приходского надзирателя отправить запрос. «Линден-эбби, Линден-эбби», – лепетала я, как мореход, застигнутый штормом, повторяет название гавани или паломник взывает к своему святому. Поначалу бидль отказывал, полагая, что родственники из Йоркшира – это фантазия напуганного ребенка. Лишь настойчивость одного пожилого джентльмена, в силу случая оказавшегося поблизости, убедила его отослать запрос».

Агнесс едва не посадила кляксу, раздумывая, посвящать ли дядюшку в подробности беседы между бидлем и ее заступником. Глаза мистера Ладдла, когда тот услышал: «Отправляй письмецо, дармоед!», произнесенное бестелесным голосом, но с раскатистым акцентом, она не забудет никогда.

Лучше не посвящать.

«Какой же неожиданностью стал Ваш ответ! – макнув перо в чернильницу, застрочила девушка. – Уже после я узнала, что в те дни Вы едва успели оправиться от двойной утраты. Несмотря на скорбь, Вы проявили участие к незнакомой племяннице, да еще и двоюродной. Вашими стараниями я оказалась в пансионе мадам Деверо, где провела самые безоблачные свои годы.

Согласно Вашему уговору с наставницей, по истечении семилетнего срока я готова переехать в пасторат, дабы Вы распорядились моей дальнейшей судьбой. Как уверяет мадам Деверо, мое образование можно считать законченным. Я знаю историю и географию, играю на пианино и сносно изъясняюсь по-французски. Кроме того, я получила почетную грамоту за успехи в рукоделии. Если Вы изъявите желание меня проэкзаменовать, мои знания, смею надеяться, покажутся вам удовлетворительными.

Я выезжаю почтовым дилижансом в следующий четверг утром, а в седьмом часу вечера прибуду на постоялый двор Билброу. Буду очень признательна, если Вы пришлете за мной карету.

За сим остаюсь Вашей любящей племянницей,

Агнесс Тревельян».

Закончив письмо, Агнесс промокнула чернила с помощью пресс-папье и аккуратно сложила листок, но запечатывать не торопилась.

Ее охватило возбуждение, которое всегда предшествует переезду: руки начинают подрагивать, предчувствуя тряску в карете, и решительно ни на чем нельзя сосредоточиться! Рассеянным взором она обвела обстановку гостиной для старших учениц: бежевые обои, местами переходящие в желтизну, колченогая плюшевая мебель с продавленными сиденьями, начищенная до блеска каминная решетка (огонь в мае – непозволительная роскошь!). Письменный стол был придвинут к окну, и Агнесс, чуть вытянув шею, могла разглядеть, как ученицы занимаются гимнастикой во дворе, поднимают гантели и смешно приседают в своих длинных юбках.

Помимо Агнесс в гостиной задержались три пансионерки, которым сегодня нездоровилось по-женски. Доски для выпрямления осанки им перестали привязывать тогда же, когда они сменили длинные переднички на взрослые платья. Так почему бы не развалиться на кушетке в позе одалиски? Нет такой причины!

– Скажи, Несси, а этот твой дядюшка, он ведь холост? – с напускным безразличием спросила Ханна Гудрэм, когда Агнесс встала и разгладила юбки.

– Да, вроде бы.

– Он в летах?

– Если честно, я не знаю. О таком невежливо спрашивать.

Тем не менее у Агнесс имелись кое-какие догадки на сей счет. Каждое Рождество она получала письмо, в котором дядюшка справлялся о ее духовном росте за год. Агнесс почему-то не сомневалась, что рука, выводившая эти твердые буквы, покрыта старческими пятнами. Вот шишковатые пальцы сжимают перо – не обгрызенное, как у нее самой, а белоснежное, без единой зазубринки. Вот шевелятся бескровные губы, лоб прорезает глубокая морщина: мистер Линден переживает за душу племянницы.

К письму прилагалась банкнота в 10 фунтов, которую дядюшка, видимо, считал исчерпывающим подтверждением родственных чувств.

– Но, наверное, ему под пятьдесят, не меньше.

– Старый, – вздохнула Сесиль Лебран, юная креолка, дочь коммерсанта с Ямайки.

– Ах, возраст тут ни при чем! Главное, что он холост! Несси, он ректор или викарий?

– А какая разница? – навострила ушки Сесиль.

– Огромная! Не знаю, как у вас, но у нас прихожане платят десятую часть дохода на содержание священника. Ну так вот, если священнику причитается вся десятина до последнего пенни, он ректор.

– А чтобы стать ректором, надо хорошо учиться в семинарии, да?

– Ах, если бы! Достаточно купить приход у другого ректора, если деньги позволяют. Некоторые так и вовсе покупают два прихода, а то и три.

– Но как же они успевают во всех служить?

– Вот как раз для этого ректор нанимает викария – своего заместителя в приходе. Предоставляет ему дом и платит, сколько не жалко, – вздохнула Ханна.

Все эти хитросплетения были знакомы ей не понаслышке – как раз таким викарием служил ее отец.

– Поэтому за ректора нужно сразу выходить замуж, а за викария… а за викария уже по обстоятельствам, – пояснила она.

Сесиль жеманно пожала плечиками. У нее, католички, до сих пор не укладывалось в голове, что священники вообще могут вступать в брак. Это было странно и даже как будто неприлично.

– Мистер Линден – ректор, – не без гордости поведала Агнесс. – Более того, он младший сын графа. Он, верно, унаследовал бы титул, но его старший брат скончался, оставив сына. Тот сейчас в Итоне. А дядюшка приглядывает за поместьем, покуда мой кузен не достигнет совершеннолетия.

По телу Ханны пробежала дрожь, словно у гончей, взявшей след лисицы.