В действительности, если не считать целомудренных поцелуев в лоб ее отца, когда она была маленькой, ее целовал только один мужчина — ее жених, Чарльз Смоллвуд. Несколько раз он обнимал ее в укромных уголках и даже однажды весной возил за город, правда, дальше этого мысли его не шли. Его ласки никогда не были особенно приятными. Его губы были твердыми и сжатыми, а возбуждение так велико, что поцелуи приносили боль и оставляли чувство подавленности и протеста…

Летти резко повернулась на подушке и закрыла рукой глаза. Чарльз был мертв, убит при Манассасе. Ее брат, Генри, тоже был мертв, мертв и похоронен здесь, на Юге, куда он отправился как офицер войск Севера проводить в жизнь политику Реконструкции. Мысль, что ее женственность могла быть взволнована человеком, который прострелил Генри голову, когда тот нагнулся, чтобы напиться из ручья, наполнила ее болью и стыдом. Она, однако, никогда не лгала самой себе и не стала бы отрицать, что испытала некое порочное желание. Если бы у нее были такие чувства, когда ее целовал Чарльз, она бы, наверное, не устояла перед его мольбами выйти за него замуж до ухода на войну, могла бы покориться безумной потребности в физической близости, на которой он настаивал.

Напротив, она была холодна и благоразумна. Когда он терял самообладание и рыдал, умоляя ее о взаимности, она напускала на себя высокомерие, надевала маску возвышенного целомудрия. Сейчас она морщилась, когда вспоминала об этом. Такая холодность ей удавалась, потому что ее мало волновали прикосновения жениха. Странно, но сейчас она и понять не могла, почему все-таки согласилась выйти за него замуж. Может быть, потому, что ей было семнадцать лет, а Чарльз выглядел таким солидным в военной форме, и все ее друзья собирались праздновать помолвку или свадьбу.

Занавески у окна колыхнулись, и она повернула голову на это легкое движение. Шип. Ей трудно было поверить, что он приходил сюда, в ее комнату. Все случилось так, будто она все это придумала, вызвала его образ из-за жгучей потребности в справедливой каре убийцы ее брата. Она попыталась думать о том, как он выглядел, но не могла представить себе ничего реального. Он был невысокого роста, с усами. Ей казалось, что он темноволосый, но свет в комнате был таким тусклым, что у нее не было в этом уверенности. Что ей запомнилось больше всего, так это бесшумность его движений, сила, молниеносная реакция и ощущение его тела, сухого и твердого, как выдержанная на солнце кожа.

По крайней мере, она знала, что не ошиблась, приехав сюда, в это место. Если бы она верила в судьбу, то подумала, что именно судьба привела ее в Сплендору, к тетушке Эм.

Тетушка Эм была замечательная, такая добрая и заботливая. Она не вписывалась в представление Летти о даме с Юга, изнеженной и оберегаемой особе, привыкшей к исполнению всех ее капризов, отгороженной от житейских проблем. Той жизни, в которой существовали такие женщины, уже нет. Она ушла в прошлое девять лет назад, когда началась война. Так много мужчин погибло. Она ехала через южные штаты, и в каждом городе на ее пути ей казалось, что почти все женщины там одеты в черное. Должно быть, среди них было много таких, кто, как тетушка Эм, учился жить новой жизнью, стремясь наилучшим образом использовать то, что им осталось.

Тетушке Эм приходилось не только следить за домом и думать о пропитании, ей надо было еще заботиться о племяннике. Какая трагедия — это ранение, сделавшее его инвалидом. Глядя на Рэнни, в это трудно было поверить. Черты его гладко выбритого, покрытого золотистым загаром лица выражали ум и деликатность, а в глазах была непостижимая глубина. Она с удивлением почувствовала, что ее влечет к нему, что она ощущает его. Это было очень странно.

А еще это смущало ее. В их семье никогда не было большой теплоты и явной любви. Хладнокровие при любых обстоятельствах весьма приветствовалось, проявление чувств вызывало нахмуренный взгляд. Все они любили и уважали друг друга, а Генри и она были особенно близки. Но Летти выросла с твердым убеждением, что по своему складу, унаследованному от родителей, она холодна и сдержанна. Было странно, что двое разных мужчин так, подействовали на нее в одну и ту же ночь. Возможно, как-то сказался приезд в Луизиану. Говорят, что влажная жара южных штатов влияет на кровь и воспламеняет чувства, что она повышает страстность и женщины здесь рано созревают, расцветают весенними цветами, как растения, помещенные в оранжерею.

Действительно, было очень тепло. Если бы это не было таким немыслимым, таким абсолютно невозможным, она бы сняла свою тяжелую ночную рубашку, швырнула ее на пол и спала на высокой постели нагой.

А что, если бы она поступила так, а Шип вернулся? Боже правый, страшно подумать, что бы могло с ней случиться!

Как глупо! Ее чувства к человеку, известному как Шип, и к Рэнсому Тайлеру легко было объяснить происшедшим здесь с. ней событием, непривычностью ее положения среди незнакомых людей. К этому нужно еще добавить и ее ужасную усталость от трехдневного путешествия.

Потянувшись, Летти вытащила, густой шелковистый сноп волос из-под спины и расположила его сбоку на подушке для большей прохлады. Она закатала длинные рукава ночной рубашки и расстегнула две пуговицы у шеи. Некоторое время она тихо лежала, закрыв глаза и вытянув руки по бокам. Легкий ветерок, влетавший в окно, касался ее лица. Он приносил с собой сладкий запах магнолий и какой-то другой аромат. Ей показалось, что так пахнет жимолость.

Летти нахмурилась, повернулась на бок, поджала ноги. Проходили минуты, они превратились в час, затем в два. Где-то в доме пробили часы, распространяя в тишине еле слышный перезвон. Длинные ресницы Летти дрогнули. Она вздохнула. Медленно ее рука потянулась вниз и нашла фланелевый подол ночной рубашки. Она подняла его на несколько дюймов, открывая щиколотки свежему воздуху. Еще несколько дюймов, и открылись ее колени. Еще выше. Чудесно. Но жар и тяжесть, сковывавшие грудь, были невыносимы. Прошло еще несколько минут. Часы отбили полчаса.

Летти села. Быстрым, еле уловимым движением она стянула ночную рубашку. Аккуратно, нащупывая швы в темноте, она вывернула рубашку на лицевую сторону. Затем расправила ее и положила рядом с собой, чтобы быть готовой надеть ее в любую минуту. Снова опустилась на гладкое полотно простыни и вытянулась во весь рост. Еще раз откинула волосы с шеи и закрыла глаза. Она облегченно вздохнула, тихо и сладостно. И заснула.

Завтрак в Сплендоре не был обусловлен формальностями и подавался, когда обитатели дома вставали или когда у них пробуждался аппетит. Так сложилось потому, что, как сказала тетушка Эм, питались они без ладу и складу. Часто они с племянником садились по утрам за стол в летней кухне, чтобы не тратить зря времени и поесть без лишних хлопот. Летти может поступать так же. Или же она может сходить на кухню и сказать поварихе, чего ей хочется. Мама Тэсс подаст ей в столовой все, что она пожелает.

Чтобы добраться до кухни, надо было пройти через длинный вестибюль, который делил дом на части, а летом использовался как гостиная, и выйти через двойные двери на заднюю веранду. Затем надо было пересечь веранду и спуститься по лестнице на один пролет, во двор. Дорожка с двумя полосками травы по бокам, сложенная «елочкой» из кирпичей, между которыми рос темно-зеленый мох, вела к небольшому кирпичному домику, где размещались кухня и прачечная. Кухня была построена отдельно, чтобы жар при готовке, а также запахи, дым и опасность пожара оставались подальше от дома.