что-то тяжелое и холодное. Азартно засунув руки по локоть в белье, он вытащил на свет металлическую шкатулку, всю обклеенную бумажными розами.

Она была наполнена красивыми стеклянными камушками, сияющими на солнце и пускающими блики на усталое лицо Коди, золотистыми кольцами, тоже с камушками, цепочками…. Как зачарованный, Коди смотрел на искристые блики. Да, Мэйси носила эти кольца, эти сережки, и он любил смотреть, как она потряхивает головой, заставляя блики плескаться в воздухе.

Но это был не адаптер, и, вздохнув, он снял кольца с худых пальцев, закрыл шкатулку и разочарованно вернул ее на место. Он чувствовал себя почти обессиленным, поэтому в следующем доме первым делом лег на застеленную плотной пленкой большую кровать. Окидывая затуманенным взглядом обои в цветочек и рамки на стенах, только рамки, без фото, он сунул руку в тумбочку, отбросил помаду ищущими пальцами и вот так, сходу, нашел искомое.

Громко спускаясь по ступенькам, он заставил себя остановиться перед выходом, глядя на свое отражение в зеркале. Что выражает его лицо? Это радость победителя, предвкушение открытия? Предвкушение нового? Отчаянная радость бунтарства? Отражение плыло и менялось, словно он смотрелся в мутную воду. Успокоив дыхание, он вернулся обратно в спальню, расправил складки на пленке, покрывающей кровать, задвинул ящик тумбочки и вышел, положив ключ от двери под коврик. На выходе из дома лицо его вновь приобрело выражение, непроницаемое, как огнестойкий сейф.

Как только он заставил таинственную находку снова включиться, он сразу понял, для чего она нужна. И это было подобно части пазлов, которые он собирает из разрозненных кусочков своей внутренней жизни, спрятанной ото всех. Еще одна деталь, чтобы узнать, что сокрыто внутри Коди.

Голос солиста звучал отрешенно, но при этом попадал в самое сердце, оставаясь там надолго. Как соль покрывает морские камни, образуя на них прочную корку, так и сердце Коди обрастало панцирем всю его жизнь, но пока обнадеживающе светился голубоватый огонек плеера, а он снова и снова переживал новые непонятные чувства и баюкал себя в их колыбели, его сердце пело.

Но нельзя было слушать бесконечно, надо было выныривать. Это была короткая радость, зато она имела долгое послевкусие. Бережно смотав наушники и адаптер, Коди, вновь воровато обернувшись, возвращал свое сокровище в пластиковый пакет и прятал, выдвинув дощечку за ящиками для абонентов. Он вернулся в угол трижды, проверяя, хорошо ли спрятано. Раздернув шторы и зажмурив глаза от перепада яркости освещения, он сверился с часами, висящими на стене.

Часы показывали четверть второго – в самый раз. У него есть еще время, чтобы заняться делами и успеть домой к чаю. Он встал за стойку почтового работника, надел фартук и принялся заполнять бумаги – отчет о тратах за электричество, вывоз мусора и другая рутина. Поставил нужные галочки и прочерки по образцу, прикрепленному на стене.

Как говорил Джей: “Чертовы бумажки держат нас в загоне, словно паршивых овец, но мы оседлаем эту скотину!”. Сам Коди едва ли разбирался во всем этом, просто делал по образцу, а все образцы были составлены ушедшими служащими из жалости к остающимся. И Коди послушно оформлял из месяца в месяц отчеты, которые потом посылал с водителем большой машины. От этого же водителя – он так и не запомнил, как его зовут – он получал приходящую корреспонденцию. В основном это были счета.

Изредка приходили рекламные брошюры, каталоги, которые казались причудливыми тропическими бабочками, невесть каким ветром занесенными в эту засушливую неприветливую местность. Коди подолгу разглядывал каталоги, представляя, как прочитает ту или иную книгу, посмотрит фильм, съест незнакомое лакомство. С годами брошюры становились толще, лакомств и одежды в них становилось больше. Реклама одежды была ему безразлична, и люди, изображенные на ней, казались ему искусственными, как и их улыбки. Ему не верилось, что подобного вида люди могут где-то существовать, он никогда их не видел. А вот другую рекламу он любил, особенно анонсы книг и фильмов с краткими описаниями, по ним он с легкостью мог воссоздать в своей голове все произведение, внося этим какое-то разнообразие в свою размеренную жизнь.

Заполнив бланки, сверившись с инструкциями, он снял фартук и вышел под палящее солнце. Дверь почты можно было не закрывать, но он предпочитал следовать привычке. Возвращаясь, он остановился на перекрестке у пыльного, неработающего светофора.

Налево вела каменистая дорога, уходящая к невысокому холму, на котором стоял их паб в окружении еще нескольких зданий. Воздух задрожал от низкого гула, и Коди, подняв руку ко лбу, замер, выискивая в небе серебристый самолет.

Иногда они пролетали в выцветшем небе, оставляя длинные, словно бархатные ленты, следы. Поднимая голову к небу, Коди всегда махал рукой невидимым пилотам и пассажирам, сам в тайне мечтая когда-нибудь оказаться среди них, там, в вышине, улететь далеко-далеко. Куда? Он и сам не знал точно, но сама возможность сесть в блестящий и легкий, словно игрушечный, самолет и упорхнуть – эта идея привлекала своей невероятностью.

Можно было попробовать представить, глядя ввысь, что где-то может быть по-другому. Что бывают другие города, другие люди, другие пабы и даже… другие Коди, наверняка ведь ходит по свету кто-то такой же, как он, только не такой одинокий. Он понимал, что может быть по-другому, но до конца не верил. Проводив самолет взглядом, он пошел по улице, не глядя по сторонам.

Глава 3.

Во сне Коди летал и на самолетах, и на дельтапланах, и на воздушных шарах, и просто так. Порой, проснувшись после подобного сна, он ощущал все свое тело как чрезвычайно тяжелое, неподъемное, видимо, выросшее за ночь. В такие дни он бывал смелее, чем обычно. И тогда город казался ему слишком мал, будто одежда, к которой успел привыкнуть в прошлом учебном году, а после каникул уже не влезаешь.

Впрочем, в школьные годы Коди рос медленно и в частых обновках не нуждался. Тетя Марта привела его к школе однажды ясным апрельским утром, просто чтобы показать ему, как там здорово. Коди был впечатлен, городская школа показалась ему огромной, красивой, обещала новые возможности, например, найти друзей.

Но уже спустя месяц после начала учебного года он понял, что школа вовсе не большая, просто сам он очень мал и ничтожен. Так же он понял, что он глуп, непроходимо наивен и непростительно доверчив. Он учил совсем другие уроки, нежели остальные дети. Стоя на переменке в углу возле фонтанчика, он смотрел на то, чем живут другие люди, как они дышат, что надевают на себя, как