— Мы сейчас снимаем документальный проект. Его тема — Москва Серебряного века.

— Я тогда еще маленький был и ничего не помню. Ничего.

— Москва в каждом вашем фильме. Она не просто место действия, а среда, с которой герои вынуждены бороться.

— Вы серьезно? Никогда об этом не думал. А Серебряный век причем?

— Этот мотив тогда был очень силен.

— Знаете, я совершенно не знаю это время. Это когда было?

— Начало двадцатого века. Цветаева, Мандельштам, Есенин…

— Интересно. И что же они?

— Сорри, а вы кто по образованию?

— Математик.

— Вот почему у вас так просчитаны сюжеты! — Фаддей ликует, отбивает торжественный марш по столу. — Это очень интересно!

— Разве?

— Да! И нам бы хотелось, чтобы вы выступили комментатором. Парфюм Леонардович очень просил с вами поговорить.

— Вы для этого сюда пришли?

— Нет, здесь я с друзьями, но встретил вас…

— И все былое? А что вашему Парфюму Леонардовичу Москва? Он вообще из города Апатиты. Или Гепатиты.

Фаддей смеется. Что я сказал смешного? Бесит, бесит.

Фаддей смеется и одновременно хладнокровно замеряет глубину моей ненависти. Приборы его отрегулированы, вибрируют датчики в висках.

Наполняю горькими слезами новую рюмку:

— За Москву!

Выпиваю. Фаддей дожидается последней капли и произносит:

— Вы — автор самых рейтинговых сериалов. И при этом вас никто из зрителей не знает в лицо. Не скрою: Парфюм Леонардович очень надеется, что именно в его проекте вы появитесь и…

— Открою личико?

— Назовем это так. Все-таки каждый проект Парфюма Леонардовича — это, согласитесь, событие…

— Не соглашусь, поскольку у меня нет телевизора.

— Но вы же слышите, о чем говорят ваши друзья…

— И друзей у меня нет. Точнее, только один, но он, к счастью, молчит. Все, хватит, могу я остаться с графином?

— И все-таки я верю. Мы все верим, что вы…

— Бросьте. Это все гур-гур.

— Сорри, что?

— Гур-гур.

Фаддей еще пытается поймать в свой фокус мои глаза, но, попав под распутинский взгляд, поднимается и, шатаясь, уходит. Я смотрю ему вслед. Я целюсь в его черную спину отравленной стрелой. Он взмахивает рукой, приветствуя протянутую ему друзьями кружку пива. Ястреляю. Я никогда не промахиваюсь. Он не успевает схватиться за спасительную кружку и падает — головой на северо-юг. Он мертв.

Все. Кончено. Где же графин? Где его высокопреосвященство?

С новой рюмкой в пищеводе заплескались воспоминания. То, что в сценариях называется легкомысленным англицизмом «флэшбек». Фаддей навеял.

Набережная Круазетт. Десять лет назад.

Я здесь впервые. Впервые ловлю бабочек. Не уверен — пока еще не уверен! — что у меня это получается.

— Как вам идет эта бабочка! И этот смокинг.

Ярославна, девушка из журнала «Real Patsan». Мы летели вместе из Москвы в Канны. На борту поднимали стаканы: десант из России готовился к марш-броску по красной лестнице. Меня пригласили как «олицетворение новой кинодраматургии», как херувима для декора Русского павильона. Я лишь тихонько улыбался от нежности к себе. И вспоминал ту звезду над темной Москва-рекой, к которой вывела меня Ами.

Пьяная Ярославна поведала свою печальную повесть. Явилась из солнечного Магадана, ютилась по чужим диванам, от отчаяния пришла на кастинг для порнофильма, разделась перед усталым режиссером, соски приготовились к недолгому сопротивлению. (На что готова была выпускница магаданского медучилища ради нашего города — страх и трепет!) В студию случайно зашел главный редактор мужского журнала, друг порнорежиссера. В руке он держал кубик Рубика из чистого серебра, увидел Ярославну:

— Вы похожи на мою маму. Хотите у нас в журнале работать?

Так Ярославна стала кинокритиком. Все заметки за нее писал щедрый главный редактор, она лишь ходила с ним на премьеры в кинотеатр «Особый», где титры тянулись по экрану до утра, и пила безалкогольный мохито на веранде бара «Денискины рассказы», что в Столешниковом переулке, напротив ювелирного магазина «Бриллиантовая рука».

В Каннах ей захотелось стать взрослой: ударил в фарфоровую голову лазурный хмель. Начать она решила с простого — с меня.

— …и этот смокинг.

— Мне в нем жарко.

— Снимите!

— Видите ли, под ним у меня сорочка, которую я купил на китайском рынке. А смокинг мне просто выдал знакомый из оркестра театра Оперетты. Там внутри инвентарный номер.

— Вы были в Китае?

— Что вы, все китайцы давно уже живут в Москве. Торгуют сорочками. В Китае остался только последний император.

— Можно я возьму у вас интервью? — улыбается, милая табула раса, верит в удачу.

— Давайте, с семи утра хочу похмелиться.

Мы сидим в кафе, скатерть гладит голые колени Ярославны, она достает из алой кожаной сумочки пачку сигарет, кладет рядом с моим бокалом пива:

— Начнем?

— Сигареты у вас звукозаписывающие?

— Ой! — смеется. — Сейчас.

Сумочка снова раскрывает свой рот. Помада, салфетки, блокнот с вензелем отеля, номерок ресторанного гардероба с цифрами 90*60*90, снова помада, высохшая апельсиновая корочка, зубная щетка в перламутровом футляре, ангорский котенок, комплект постельного белья в синюю клетку, букет орхидей, ларец Марии Медичи, пляжный зонт с надписью «Miami beach», полный курс йоги в трех томах, кофейная машина, снова помада, плоский телевизор с диагональю 72, памятник Чехову, что у МХТ, массажный стол, три ракушки, пакетик с коричневым сахаром…

Никакого диктофона там нет.

Ярославна улыбается:

— Забыла в Париже, на кровати. Давайте так поговорим? У меня очень хорошая память.

— Давайте. Только закажите мне еще пива, я не так богат.

— Конечно! Вам какого?

— Вы знаете, лучшее пиво я пил в семнадцать лет, когда вернулся после успешно сданного экзамена в Университет.

— Как оно называлось?

— Не помню… Это было разливное, у вокзала…

— Какого вокзала?

Я смотрю на море. На яхте матросы-миллионеры разворачивают грот, поднимают пиратский флаг цвета тюменской нефти.

— Какого вокзала?

Еще пауза. Молчи, Марк, молчи. Что ты скажешь ей? Название вокзала? Нет, оно утонет в нефильтрованном пиве.

— Как какого? Железнодорожного.