Она поджала под себя одну ногу в черных колготках. Или черной колготке, если нога одна? Нет, ноги две — пока одну поджала, вторая была под красной скатертью. Красная и черная. Ставлю на второе. На ее левом плече печальная татуировка — буква «А». Или это острый угол с перекладиной для приговоренного к повешению? Или клюв погибшей птицы?

И где я видел эту А? Кто дурачит меня? А?

Все, пора на НАТ.

Нет, не так сразу. Еще восемнадцать мгновений в дымных муках.

Водка. Официант. Девушка.

Да, мой верный Бенки, ты ждешь меня. Но ты не видел ее носа. Он скопирован с чертежей Данте. Он устремлен в инфернальную вечность. Великоват для девушки? Да ты дурак, Бенки! Я положил бы букет асфоделий к этому монументу. Ты же знаешь, что меня можно насмерть разбить таким носом.

А она курит и смотрит на тварь рядом с собой, гомункулуса из пивной кружки по фамилии Брюлович. Зачем фамилия, Бенки? Потом пригодится, увидишь.

Надо оторвать Катуар от твари, замучить моими кислотами, распустить на пестрые нитки, заклеить липкими марками. Терпи, Катуар!

— Марик, привет!

— Я не Марик, я — Марк.

Извилистый путь к Катуар затрудняет шальная преграда в серьгах, которые притягивают ее тело в маленьком черном платье к потертому полу. LBD-Лабуда-лебеда.

— Ну извини. Ты просто такой милый, просто Марик!

— Что тебе?

— Мне очень надо запуститься с моим сценарием.

— А я чем могу помочь?

— Можно тебя написать автором идеи? С твоим именем сразу сценарий примут.

— А сколько денег?

— Ой, ну до бюджета еще дело не дошло. Но ты согласен?

— Нет.

— Марик, но мне это очень надо.

— Есть бюджет — есть сюжет, как сказал бы один мой покойный друг.

— Марик, ну помоги. Просто имя, два слова.

— Можно мне пройти туда? Где море огней.

— Я позвоню тебе завтра, хорошо?

— Спасибо, нет. Вот и два слова.

— Почему?

— Я жесток с девушками. Это знает любой официант.

— Спаси, Марк!

Тектонический сдвиг сотрясает меня. Селедка томится, бьется в недрах. Еще один толчок, сорок градусов по шкале Рихтера.

— Марик, что с тобой?

— Я не…

Я не в силах сдерживать теплую лаву. Она вырывается из жерла и заливает маленькое черное платье. Просительница визжит.

Дура, я щедро забросал ее дарами драгоценного чрева. Марка утробный автограф. Радоваться — а не содрогаться.

Но как пусто теперь на душе.

Да, уже точно на НАТ. Где к ограде прикован мой Бенки.

Меня провожают пустыми глазницами погибшие жители подземелья.

Я потерял ее, Бенки. Утратил мою Катуар. Зацепился за этот нос, споткнулся. Очнулся, гипс. И только липы цвели в чахлом дворике, пахли тоскливо. Да икота осталась на память.

Хотя, Бенки, я верю в сюжет. Он помилует и спасет. Я снова увижу ее. Йо-йо.

Ты слышишь, Бенки?

— Прости, брат, меня Тимур зовут, а не Бенки.

Водитель такси поворачивается, и на его щеке прерывисто бликует бледный красный отсвет.

— Не брат ты мне. И не с тобой я разговариваю, Тамерлан мой пассионарный. А с велосипедом своим. Его зовут Бенки.

Утро.

Еще одно утро.

Еще одно.

Я сбиваюсь с пульса. Лежу, считая блестящих идолов, что возвышаются на секретере у темно-зеленой стены. Первый, второй… Между первым и вторым перерывчик небольшой.

Ах, секретер мой, секретер! Антикварная вещь, красное дерево, начало XIX столетия. Золотой век. Слаб человек. Сладкоголосый дизайнер убедил меня, что только на таком секретере будут выгодно смотреться все мои призы. Третий, четвертый. Стоил он, как опрятный домик с палисадником на берегу Леты. Я поверил дизайнеру. И цветочной инкрустации шифоньера. Кажется, это ирисы. Пятый, шестой. Ботаник из меня никакой.

И еще есть бюро той же благословенной эпохи. Оно там за головой, я не вижу его. На нем холодеет сомкнутый ноутбук, рядом — черная мраморная ваза, заполненная до краев сухим и нежным песком. В бюро много увлекательных ящичков. В первом — усыпальница былых договоров с кинокомпаниями. Во втором и третьем — хранилище ветхих тетрадей и листов с вечно живыми сюжетами, зарисованными моими крошками-иероглифами. В четвертом — лишь сложенная карта Италии, но если ее расстелить на полу, она станет пышным ковром. В пятом — житейские мелочи: скрепки, монеты, бесцельные визитки, два паспорта, три церковные свечки, фотография молодой Ами, которая некогда одиноко стояла на прикроватной тумбочке Сталина, вырезанная из газеты заметка «Молодой сценарист мечтает о дорожке» — первое упоминание меня в истории. И еще последнее письмо бабушки, которое я до сих пор не прочитал, — значит, Бенки, прочитаю тогда, когда это понадобится для сюжета, а пока будем помнить о нем. В шестом… нет, надоело.

Я прерываю инкрустацию-инвентаризацию. Мне надо спуститься с башни — под тягучие громы сердца — и купить еще белого вина. И сыра. Ласкового и нежного сыра, вот того и того, и еще этого, нет, левее, что вы, девушка, смотрите искоса, я рукой показал, неужели могу промахнуться?

После чего снова возвращаюсь в башню. Усыпать сырными крошками медовый паркет. Заливать вином мой багряный халат. Верный Бенки лежит в прихожей, так, как я его бросил, вернувшись из «Ефимыча».

Иногда я подхожу к окну и, тяжело дыша, слежу за зданием Московского университета. Он, и только он — главная часть моего интерьера.

Год назад я выбрал именно этот вид из окна. Я получил тогда гонорар за сериал «Кровь блондинки». Всю кровь я влил в эту квартиру. (Комната-зала, как в пустынном музее — по экспонату в углу. И низкая тахта посередине, для экскурсанток.)

Каждое утро удивляюсь, что здание Университета не исчезает в огромном окне.

Проходят столетия, умирают блондинки. А Пирамида стоит. Противореча законам сюжета. Огорчая моего тайного пакостника-драматурга.

Ведь я закончил исторический факультет МГУ.

Гумилева читал, а?

В дверь стучат. Или это шалит Бенки? Нет, верный Бенки так и лежит в прихожей, изнуренный бездельем.

Кто смеет тревожить меня на моем двадцать третьем этаже? В такую минуту. Когда я размываю озоновый слой своего сердца? Вчера я даже выбросил в мусоропровод мобильный телефон.

Каждый знает, что мне нужно семь дней. Семь дней разрушенья. Вино и сыр — моя библейская еда. После чего я пью чудо-капли, стремительно пишу сценарий и с проклятьями отдаю его своим палачам.