Один мой сослуживец по «Фридхофу» утверждал, что имел знакомство с неким штабс-люфтмейстером из печально известного после «Побоища на Рейне» девяносто седьмого года «Вирбельштурма». Этот штабс-люфтмейстер, по утверждению сослуживца, был известен тем, что за время своей службы перекалечил человек двадцать — в основном из нижних чинов. «Придет от него вызов — как оглоблей промеж глаз, — рассказывал он мне. — Мир кругами перед глазами… Мы-то с ним еще со Франкфурта рядом бились, опыт какой-то имели. Кто покрепче — просто блевал после вызова, выворачивало начисто, как от холеры. Если послабее — дела плохи: руки-ноги скручивало, не соображал ничего… Хуже новичкам было. Получит такой вызов — побледнеет, но вроде ничего, на ногах стоит. А отойдет через полчаса в кусты — и на землю хлоп! Фельдшер говорил, в голове у них излияние какое-то происходило, от него и мерли. Начальство, понятно, землю рыло, да люфтмейстеров тогда мало было, а француз пер как остервенелый со всех сторон, тут каждая секунда на счету, куда уж мелочиться… Кончилось тем, что пришибли его при Гогенлиндене — пуля аккурат в черепушку пришлась, только после боя и откопали его. Меня на освидетельствование пригласили — тогда с этим делом строго было, все ж штабс-люфтмейстер… Поднял я его и гляжу, что пуля, вроде как, сзади пришла, затылочную кость первым делом разворотила. Но и ухом не виду — морду делаю каменную, как у господина оберста, рапортую: так, мол, и так, погиб через дырку от пули со стороны лба. Штабс-люфтмейстера схоронили по-быстрому, а нижние чины с роты мне потом три дюжины рейнского выставили, вот такие дела были…»

Хороший грамотный люфтмейстер устанавливает канал за несколько секунд, и оттого особенно ценен. Судя по тому, что зуд прошел почти мгновенно, и я лишь ощутил глухой удар, от которого зазвенело в голове, меня вызывал специалист своего дела.

— Кто? — спросил я, стараясь говорить без злобы. Впрочем, это лишь называется «говорить», на самом деле губы в такие моменты даже не шевелятся, а научиться думать без злобы — дело долгое и непростое. Раздражение пришлось спрятать в дальний темный угол мозга, туда, где его не достали бы невидимые пальцы собеседника — вызвать посреди дня без серьезной на то причины решился бы не каждый.

— Господин Корф? Вы можете принять вызов?

Голос из числа тех, что сразу узнаешь. Спокойный, рассудительный, слова произносит с расстановкой, осторожно — как дробинки, одна к одной.

— Так точно, господин полицай-гауптман, слушаю вас.

Носок моего правого сапога оказался заляпан жидкой грязью — видно, ступил в лужу, пока шел вызов. Злость зашевелилась где-то внутри, как спрятавшийся в глубокой норе грызун, но выпускать ее на свободу было бы опрометчиво — господин полицай-гауптман Виктор фон Хаккль ценил в своих подчиненных дисциплинированность, выдержку и вежливость. И хоть я, принадлежа Ордену тоттмейстеров, а не городскому полицай-президиуму, формально не был его подчиненным, работал я в каком-то смысле под его началом.

— Вы, кажется, живете на Флидерштрассе?

— Так точно, господин полицай-гауптман.

— Тогда вам будет удобно… Неподалеку от вас нашли тело. Где это… Ага, Стромштрассе, дом за номером сорок семь. Вам не сложно будет заглянуть?

— Я в двух или трех кварталов от него, — сказал я, стараясь говорить почтительно. — Разумеется, я узнаю, в чем дело.

— Свободных тоттмейстеров сейчас нет, — сказал фон Хаккль, в его голосе появилась непривычная, будто бы извиняющаяся интонация, но, скорее всего, это было дефектом связи — господин полицай-гауптман славился тем, что к подчиненным относился без лишних сантиментов. — Но раз вы неподалеку, навестите… Может, кто-то раньше вас поспеет, тогда оставьте дело ему. Вряд ли там что-то настолько сложное, что понадобятся два тоттмейстера. В любом случае, жду донесения.

Связь оборвалась так же, как и возникла, — внезапно. Ощущения, испытываемые при этом, тоже не отнесешь к разряду приятных: шумит в голове и плывут перед глазами разноцветные круги, но это вполне терпимо. Я еще раз оглядел заляпанный носок и, вздохнув, свернул на Стромштрассе.

Улица здесь была пошире, даже не улица — проспект. По мостовой с лязгом катились экипажи, но останавливать ни один из них я не стал: расстояние небольшое, можно и пройтись. Арнольд безропотно двигался за мной, как и прежде с опущенным на лицо капюшоном. Никто из встречных прохожих не любопытствовал, отчего мой спутник потеет под плотной тканью в теплый весенний день. Или же — я хмыкнул себе под нос — мой мундир был достаточным основанием для того, чтоб обходить моих спутников стороной. Любых моих спутников.

* * *

Судьба любит устраивать подтверждения даже очевидным вещам, и иногда в ее проявлениях сквозит самый откровенный сарказм. Не успел я пройти и квартала по Стромштрассе, как услышал гомон детских голосов. В небольшом аккуратном палисаднике, примостившемся к боку чистого кирпичного дома, играли дети — человек пять розовощеких мальчуганов в накрахмаленных бдительной экономкой рубашках и с непременными галстуками, по моде Альтштадта, не имевшей снисхождения даже к детям. Когда я поравнялся с палисадником, голоса стихли. Резко, как оборвались. Так затихает птичий гомон, стоит рядом с гнездом показаться змее. Я не поворачивался в сторону дома, но и без того слышал приглушенное детское дыхание. Несколько пар блестящих детских глаз наблюдали за мной через увитую плющом изгородь.

— Тише, Янек… — громко прошептал кто-то по другую ее сторону. — Молчи! Молчи!

— Молчу я, — обиженно пробубнил другой голос и почти тотчас раздался гулкий хлопок — такой звук может получиться, если отвесить хороший крепкий подзатыльник. — Ай!

— Молчи, говорят! Заметит…

— А точно смертоед?

— Он самый. Глянь, шеврон… Да на рукаве, дубина!.. Видишь?

— Косточки…

— Косточки, — передразнил другой голос. — Ну видишь? Смертоед. А ниже видишь?

— Герб, что ли?

— Герб и есть, — авторитетно заявил тот же голос. — Это полка «Фридхоф» герб. Они в городе расквартированы.

— И все смертоеды?

— До единого. Мне Вилли рассказывал, что детей они крадут… Убивают и в слуги берут. Видишь, нож какой на поясе?

— Да не нож это, а…

— Взрослых мертвецов в прислужники брать им жандармы запрещают, а детей не хватится никто… Говорят, у них в казарме детей двести душ служит. Ну, тех, что еще в детстве убили, мертвые ж не растут… Полы драят, сапоги чистят, комнаты убирают… Как пажи, только мертвые все.

— Дурак твой Вилли, и не нож это вовсе, а…

Повинуясь моему мысленному приказу, Арнольд немного задержался у изгороди, пользуясь тем, что взгляды прильнувших к ней наблюдателей сосредоточены на мне, а потом внезапно, одним быстрым шагом, оказался у них перед носом и утробно зарычал, потрясая руками. Эффект вышел примечательный — из палисадника раздался визг, треск ветвей, чьи-то вскрики, сменившиеся топотом детских ног и удаляющимися подвываниями. Я усмехнулся — шутка вышла не оригинальная, но забавная. Что ж, Арнольду на своем веку доводилось нагонять страху и на людей куда старше. И куда как опаснее.