Начало ее это забавлять, и она решила немного надоесть господину Эберхарду за то, что вчера вечером и сегодня утром так сухо обращался с госпожой, перетряхнул ее лекарства и — хотя она умоляла его, чтобы они покинули город, — распаковывал еще коробки, ожидающие переезда, вынимал из них еще другие предметы: а то шахматную доску, на которой расставил фигуры и играл ними сам с собой, а то альбом со снимками, из которых вынимал фотографии и сжигал в печи, а то, в конце концов, любимые госпожой фарфоровые фигурки, которые выставил на буфете, их постоянном месте — где, как он говорил, должны были стоять все время, даже если весь город зальют большевистская варвары.

Старая служанка дразнила таким образом господина, передвигаясь медленно среди коробок и кофров в столовой, вытирая без конца платком воображаемые капли кофе, стекающие с носика кувшина, и постоянно заменяя одни чайные ложки на другие, которые — по ее мнению — были более подходящими для этой посуды.

Она ждала, когда господин разнервничается и заставляет ее убираться на кухню, но этого не происходило.

Вдруг она вспомнила о принудительных работах, какие были несколькими днями ранее наложены на жителей города. Проклиная по-тихому приказ нового коменданта крепости генерал-лейтенанта Нойхоффа, ушла на кухню, откуда вскоре должна была отправиться на свою ежедневную работу — разбирание голыми руками церкви Лютера на Кайзерштрассе. Она не могла примириться, что должна убирать остатки великолепных зданий, которые варварским приказом сравнялись с землей, чтобы возникло летное поле в центре города.

Господин закрыл лицо маской и уставился в скатерть, как и его брат, — но этот последний не имел ни одной маски. «А нужна ему», — подумала служанка, глядя через дверь кухни на потемневшее лицо Франца Мока, прорезанное бороздами от тяжелой работы и алкоголя.

Марта должна сделать своей госпоже какой-то завтрак, который бы успокоил хоть на некоторое время ее нервы.

Когда вошла в кухню, достала из льняного мешка купленный вчера ржаной хлеб, отрезала краюшку и намазала на нее ложку любимым госпожой мармеладом из айвы — не очень толсто, так, как госпожа любит. Услышала при том, что братья Мок начали, наконец, говорить. Марта Гозолл думала, что молчали именно из-за нее. Она ошибалась.

Первым прервал молчание Эберхард:

— Почему ты меня оскорбляешь в моем собственном доме?

— Не извиняюсь. — Франц закурил папиросу и наполнил комнату вонючим дымом. — Ты не чувствуешь себя оскорбленным. Если бы так было, то ты бы меня не впустил.

— Я впустил тебя, потому что ты мой брат. Ты посещаешь меня после многих лет с оскорблением на губах.

— Ты прежде всего герой, Эби. — Франц затушил папиросу в ороговевших пальцах и спрятал окурок в внутреннем кармане железнодорожной шинели. — Чувствуешь себя героем, Эби?

— Дай сигарету и перестань бредить, — тихо сказал Эберхард.

Франц не выполнил ни одной из просьб своего младшего брата. Он вынул из пиджака тщательно сложенный выпуск «Schlesische Tageszeitung» и начал читать, часто при этом заикаясь:

Франц перестал читать и повторил вопрос:

— Ты чувствуешь себя как герой, Эби?

— Да.

Эберхард втянул глоток превосходного зернового кофе «Seeliga», а потом медленно снял с лица маску и бросил ее на стол. — Всегда при утреннем бритье я чувствую себя как герой.

— Ведь ты не бреешься, отрастил бороду. — Лицо Эберхарда показалась Францу похожим на лицо некоего смертника, которого переехал поезд несколько недель назад: выпученные глаза и губы, растягивающиеся среди шрамов.

— Ты выглядишь как настоящий герой. Как отважный путешественник из Африки. Жаль, что не читала этой статьи моя Ирмгард. Она так тебя любила, Эби. Может быть, даже больше, чем меня. Она говорила всегда: «Жаль мне Эби, что не нашел себе хорошую женщину, такой рослый парень». Может, и сама жалела, что не имеет такого мужа, как ты. Хотя теперь, наверное, не хотела бы смотреть на тебя. Смотрят на тебя еще женщины так же, как когда-то? Улыбаются еще тебе?

Эберхард свернул себе папиросу и ждал, пока карамельная конфета растечется у него во рту. Ждал, пока перестанет потеть в холоде утра, пока пот перестанет смачивать куски кожи на лице и соль начнет жечь обожженные толью кратеры. Он ничего не сказал и ждал, пока Франц сменит тему.

Тот, однако, до сих пор говорил о своей жене Ирмгард.

— Любил ее, а, Эби? — раскрошил окурок на газету, табак всыпал в длинную трубку и поднес к нему спичку. — Нравилась тебе моя жена? Сохрани ее в памяти такой, какой она была, потому что уже ее не увидишь.

Эберхард молчал и все ждал, пока Франц расскажет ему цель своего визита.

Он перестал потеть, но чувствовал сильное напряжение. Сосал конфету, кончиком языка коснулся своих довольно многочисленных собственных и столь же многочисленных искусственных зубов и вспоминал о своем довоенном дантисте, докторе Морице Цукермане, который был последователем учения священника Себастьяна Кнейппа и всем советовал водную стихию, прежде чем оказался в темной долине сынов Еннома — в Аушвице.

— Два года назад, внезапно, однажды ночью. — Франц задрожал, как стекла с наклеенными полосками бумаги в форме буквы Х. «Органы Сталина» проснулись совсем. — Она села в постели, начала шарить по голове, потом петь. Сошла с ума. Она говорила еще о смерти Эрвина и о тебе, Эби. Проклинала тебя за смерть нашего ребенка. Ты знаешь, что значит проклятие сумасшедшего? Оно всегда работает, так говорил наш покойный отец.

— Ну, так пусть сбудется это проклятье! — Эберхард положил массивные руки на стол. — Ни о чем другом и не мечтаю!

— Ты герой, ты не можешь умереть скверно, как того хотела эта ненормальная, моя жена. Впрочем, это проклятие было такое, что… — Франц положил локти на стол и раскашлялся, пока забренчала паутина фарфора.