права, он был наполнен молодыми людьми лучших фамилий, желавших избежать тягостной военной службы, и приобретших впоследствии известность в московском обществе под названием архивных юношей. Они, впрочем, не успели вытеснить прежнее поколение чиновников, да едва ли и могли, потому что и в Архиве коллегии иностранных дел, особенно при тогдашних его начальниках, необходимы были труженики и дельцы. Он представлял в то время самое странное смешение служащих. Вигель, в своих записках, оставил нам любопытное описание его; тут были: князь Гагарин, граф Мусин-Пушкин, и с ними за одним столом семинарист в фризовом изношенном сюртуке. Тут были, между прочими, два брата Тургеневых – Андрей и Александр и впоследствии Дашков, с которыми Блудов сблизился более других. Вигель, поступивший после долгих ходатайств и мытарств также в московский Архив, в своих записках не щадит никого из прежних товарищей, ни пролетариев, ни аристократов; только для Блудова и Андрея Тургенева, к сожалению, так рано умершего, делает исключение. О Блудове он отзывается с каким-то увлечением, вовсе ему не свойственным. По его собственным словам, Блудов, своим блестящим умом, сделал на него впечатление необыкновенное. Слушая его, он постоянно находился под магическим влиянием его слова.

Не менее резкую противоположность составлял и начальник относительно этой блестящей молодежи.

Московский Архив состоял из трех отделений, более или менее зависящих от Бантыш-Каменского. Одним из них управлял ученый Стритер, тогда уже дряхлый старик, другим – Соколовский едва ли моложе его и третьим – сам Бантыш-Каменский; в это отделение попал Блудов. Бантыш-Каменский – племянник известного архиепископа московского Амвросия Зартыс-Каменского, убитого разъяренной чернью во время московской чумы, – жил у дяди во время этой страшной катастрофы и сам от нее жестоко пострадал; избитый, он брошен был на улице, где чья-то благодетельная рука спасла его. От этого памятного события у него осталась на всю жизнь глухота, непримиримая ненависть к черни, затаенная злоба к знати, постоянное раздражение и подозрительность против всех. Он был брюзглив, но не жесток, как говорит Вигель, строг, и взыскателен к подчиненным; жил в архивной пыли, работал, трудился, знакомство и дружбу вел только с монахами и архиереями.

Блудов был доволен своим положением; но вдруг пронеслась по архиву грозная весть, всполошившая всех служивших в нем, будто Император Павел, узнавши о чрезмерном числе сверхштатных чиновников, приказал их разместить по полкам, оставивши только необходимое число для занятий. По-видимому, это произвело панический страх между служащими и их родными. Вот, что пишет Катерина Ермолаевна Блудова к Наумову, находившемуся, как мы сказали, в дружеских отношениях с начальником Архива, Бантыш-Каменским и принимавшему участие в Дмитрии Николаевиче:

«Один Бог может проникнуть оскорбленное сердце мое, которое стеснено вчерашней вестью». Далее, сказавши, что оставлены будут в Архиве, вероятно те, которые имеют сильных заступников и покровителей, а такие есть у большей части служащих, она прибавляет: «а сын мой, кроме слез бедной своей матери, никого не имеет. Если она от горести и дух свой испустит у крыльца Николая Николаевича (Бантыш-Каменский), кто возрит на умирающую вдову и подвигнут будет к сожалению». Умоляя Наумова именем той горячей любви, которую к нему питала мать его, вступиться за сына, она просит «хотя о той милости, чтобы заранее была я уведомлена о судьбе сына моего: может быть его назначат на край света в полк, куда горестная мать должна будет за ним последовать, то хоть бы меры я могла взять для устройства своего имения….. Пойми грусть бедной твоей родственницы», и проч.

И в этом случае ее искренний, верный друг, графиня Каменская, ходатайствует и просит вместе с нею; но к счастью их обеих, опасения оказались напрасны и слухи несправедливы: все осталось в прежнем виде и Архив переполнялся молодыми людьми.

Бантыш-Каменский не оставлял праздным многочисленное общество своей блестящей молодежи, большей частью числившейся сверх штата; ей нечего было делать в самом Архиве, а потому он, вместе с Малиновским, придумал другие занятия, заставляя переводить иностранных писателей. Из этих переводов составился огромный писанный том, хранящийся в Императорской Публичной Библиотеке и носящий такое странное заглавие «Дипломатические статьи из Всеобщего Робинстонова Словаря перев. при московском Архиве, служащими благородными юношами в 1802, 1803, 1804 и 1805 годах под надзиранием Статского Советника Алек. Малиновского», как видно в то время слову благородный (конечно по происхождению) придавали большое значение. Блудов выступает в этом сборнике на литературное поприще со следующей статьей: «О союзах заключенных между государствами, перев. Коллежским Асессором Блудовым (ст. XII, стр. 193–232). Надо сознаться, что как эта статья, так и большая часть других не отличаются ни правильностью слога, ни легкостью речи.

Много нужно было трудиться Блудову, чтобы выработать свой слог, а что он владел им вполне, это мы видим из его исторических трудов и некоторых манифестов; но конечно еще больше труда ему было совладать со своим характером, чрезвычайно пылким. Его быстрый, острый ум нередко увлекал его к возражениям метким и колким, навлекавшим ему вражду людей, с которыми он случайно сходился. Те, которые знали Дмитрия Николаевича впоследствии, могли убедиться до какой степени изменился этот характер. Конечно, много способствовали к тому тесная дружба с Карамзиным и Жуковским, людьми в высшей степени кроткими и благодушными, а впоследствии времени, влияние его жены. Дружба с Дашковым, человеком твердым, положительным и неуклонных убеждений была полезна в другом отношении, и для них обоих: они, так сказать, дополняли собой один другого.

С Жуковским он сошелся с ранних лет: их свел Дашков, который вместе с Жуковским воспитывался в благородном пансионе, находившемся при университете и даже отдан ему, как старшему, под наблюдение. Любовь к литературе и театру сблизила их; первое знакомство вскоре заменилось тесной дружбой, которой они остались верны до самой смерти. Они не только читали, но часто сочиняли вместе, то увлекаясь воображением в те заоблачные или таинственные страны, в которых потом Жуковский черпал свое вдохновение, то опускаясь к самым земным предметам. Едва ли не первое стихотворное произведение Блудова написано им обще с Жуковским; это была песня «объяснение портного в любви» и вот что послужило к ней поводом: между архивными товарищами Блудова был некто Л-у, сын портного; что этот Л-у был влюблен, это вещь весьма обыкновенная, особенно для немца, но он был влюбленный дикого свойства и сильно надоедал товарищам и особенно Блудову своей любовью. Жуковский не служил в Архиве. Он поступил на службу в какое-то странное место, над которым сам очень трунил: если не ошибаюсь, в московскую соляную Контору[9]; Л-у знал он через Блудова. Вся песня состояла в применении