Время было на исходе, и Ханна, быстро стянув с себя пижаму и сделав небрежный пучок на макушке, забралась под прохладные струи душа. Судорожно вобрав в легкие воздуха, она включила горячую воду и подождала, пока пар не стал обжигающим, и только тогда взяла свое любимое мыло из овсяной муки и схватилась за мочалку.

Полет на самолете, да. В компании операторов, осветителей и сухаря бухгалтера. Хорошо хоть, что по приземлении они разойдутся в разные стороны и она наконец-то сможет вспомнить, каково это — жить нормальной жизнью, без постоянного присутствия в ней Брэдли.

Тихий голосок внутри подсказал ей, что, прими она одно из выгодных предложений о работе, которые сыпались на нее весь прошедший год, она бы давно уже жила без него. Но работать на другую студию уже не казалось ей заманчивым.

Каким-то непонятным образом Ханна из маленького городка превратилась в любительницу приключений. И винить в этом можно только мужчину, быть рядом с которым значило постоянно стоять на границе между колоссальным успехом и полным провалом.

Он сводил ее с ума. Его трудно понять и трудно за ним поспевать, но восторг, который она чувствовала, когда у нее получалось, окупал все.

Вдруг она поняла, что все еще стоит под горячим душем. Ханна проводила скользким бруском по плечам, рукам, животу медленными, размеренными движениями, но все мысли ее были заняты серыми глазами, темными волнистыми волосами и широкой спиной, за которой можно укрыться от всех невзгод…

Жар вспыхнул где-то внутри ее, распространяясь по всему телу, пока ей не пришлось дышать все чаще и чаще, чтобы насытить кислородом разгоряченную кровь.

Умный, красивый и сильный — и так близко! Их разделяла только тонкая перегородка. Она даже не закрыла дверь. Косяк уже так просел, что ей приходилось подкладывать коврик, чтобы плотно закрыть за собой дверь. Такой массивный мужчина, как он, мог бы только ступить на скрипучий пол, и дверь распахнулась бы сама собой.

И что бы случилось, если бы он увидел ее такой — обнаженной, влажной, скользкой? Совершенно одну. С розовой от горячего душа кожей. Возбужденной от одних только мыслей о нем.

Что бы он сделал? Пришло бы ему в голову, что она не просто ходячая записная книжка, но и женщина?

И хорошо, что этого не случится. Ханна даже не знала бы, что делать, если бы оказалась в подобной ситуации. Они прекрасно сработались, но личная жизнь — это совсем другое. Этот мужчина настолько оторвался от реальности, что его можно было отнести к совершенно новому биологическому виду.

«Отличный материал для фантазий для девушки, у которой нет времени на личную жизнь», — подумала она и, завернув кран, потянулась за полотенцем. Но его не оказалось на привычном месте.

Дурная голова, она забыла его в спальне! Ханна тревожно оглядела ванную и увидела только рулон туалетной бумаги и маленькое полотенце для рук, лежавшее в пределах досягаемости. Она в отчаянии откинула голову назад, умудрившись стукнуться о плитку.

Трубы старого, построенного после войны здания противно заскрежетали, когда в ванной Ханны была выключена вода.

Ну наконец-то. Брэдли предупредил, что на подготовку у нее есть сорок пять минут, но проклятая женщина уже вечность нежится под душем.

Он ослабил хватку на обложке журнала — все это время он так крепко его держал, что у него начало покалывать пальцы.

— Кофе? — спросила Соня, выплыв словно ниоткуда.

Брэдли был так уверен, что они наедине, он — в гостиной, Ханна — в ванной, и лишь двенадцать футов расстояния и деревянная дверь между ними, что подпрыгнул от неожиданности.

— Откуда ты, черт возьми, взялась? — прорычал он.

— Оттуда, — сказала Соня, указав себе за спину, и подошла к эспрессо-машине.

Это была единственная вещь в доме, которая выглядела по-настоящему дорогостоящей. Остальной декор состоял из пушистых вылинявших ковриков, розовых обоев с цветочками и абажуров с кисточками, таких старых, что всякий раз, как его взгляд натыкался на них, ему хотелось чихнуть. Ему казалось, что он сидит в борделе из какого-нибудь вестерна, дожидаясь дородной сводницы.

Не так он представлял себе жилище Ханны — если вообще представлял.

Она была трудолюбивой и педантичной, ее запасы стойкости давали фору даже самым выносливым мужчинам. Он не представлял ее такой… заправской любительницей гламура.

— Я делаю себе чашечку, могу и тебе, мне не трудно.

Брэдли моргнул, поняв, что уставился на дверь ванной, за которой скрывалась Ханна, словно мог просверлить ее взглядом. С силой бросив журнал на столик, он повернулся к Соне.

— Кофе? — повторила она, подвесив ярко-розовую кружку для эспрессо на кончике пальца, увенчанного алым ноготком.

И тут его озарило: в квартире отражалась сущность одной Сони. Ну конечно. Он смутно вспомнил, что как-то Соня сказала ему, что именно Ханна к ней переехала.

По какой-то причине ему стало легче. Вера в здравомыслие Ханны была оправдана.

— Только быстро, — сказал Брэдли, взглянув на часы. Если Ханна не поторопится, ему придется поменять мнение по поводу здравомыслия.

Подав ему кофе, Соня села рядом:

— Так, значит, ты повезешь нашу девочку в дебри Тасмании?

— Подброшу ее по пути в Новую Зеландию.

— За несколько сот миль до пункта назначения.

— На что ты намекаешь?

— Намекать — не мое дело. Ты мне платишь за веселье и загадочность, — сказала она, ухмыляясь. — А что может быть загадочнее и веселее, чем ваше с Ханной сумасшедшее времяпрепровождение в горах?

— Сумасшедшее? — Брэдли выпрямился на своем розовом стульчике. — Она работает не покладая рук. Это моя ей благодарность. Так что даже не начинай. Ты знаешь, что мне не нравится драматизм.

Соня, очевидно, поняла, что он предельно серьезен; кивнув, она сказала:

— Хорошо, как скажешь, босс, — и прошествовала к себе в спальню, успев добавить: — Но если что-то случится, я должна узнать об этом первой. Я о Новой Зеландии говорю.

И она исчезла за дверями комнаты в вихре зеленого шелка.

Брэдли пересел на свое старое место на диване и одним глотком опустошил чашку. Горячий кофе обжег горло.

Была бы эта девица не так хороша в своей работе…

Брэдли не шутил. Он ненавидел дешевый драматизм всей душой. Он всю жизнь его избегал — скрываясь в отдаленных горах и в девственных джунглях. Он посвятил свою жизнь определенным удовольствиям. Испытаниям воли и духа, позволившим ему познать самого себя.

Как можно дальше от плохо поставленного спектакля, которым было его детство — и до и после того, как его слишком чувствительная мать решила, что ее родительская роль для нее слишком сложна. Она скидывала его на руки то одного, то другого родственника, и каждый из его временных опекунов ожидал от него благодарности за то, что они взяли на себя такое бремя. О чем не уставали повторять каждый день. Но разно или поздно их посещала мысль, что они не такие уж альтруисты, как им казалось. А потом они шептались за притворенными дверями, мол, они не виноваты. Ведь его бросила собственная мать, в конце-то концов…