которые не разрезаны, заклеить и отправить по почте книжку ей или Марии Федоровне.

Я побежал к Потапычу. Разговор сложился короткий:

— Коль с пачпортами, мне спокойней. Ладно, за двадцать верст отсюда отвезу, а там пусть воля кума будет.

Но денег-то, ста рублей, у нас не было.

Какой тревожный, суетливый день! Опять мы собрались у Марии Федоровны. Что предпринять? Неужели отступить из-за денег? Затеянный план опять был под угрозой.

Лефортовский доказывал невыполнимость всех предлагавшихся способов добычи денег. И чем убедительнее были его доводы, тем неприятнее казалась его сухая речь, его холодная улыбка, его самодовольный скептицизм.

А закончил он так:

— У меня есть пятьдесят рублей. Я собирал на свой побег. Пусть Павел и Сундук возьмут эти деньги и потом вышлют мне из Москвы.

Соня вскочила и сжала ему обе руки.

— Какой ты милый, хороший товарищ!

Но я не принял этой благородной жертвы, а предложил другое. Сундук, выслушав меня, расхохотался. Мария Федоровна возразила «принципиально». Сундук сказал:

— Принципа тут нет. Только не выйдет ничего. Но пусть попробует: чем черт не шутит, когда бог спит.

Против деревянного двухэтажного здания полицейского управления стоит кирпичный, тоже двухэтажный, дом с большой вывеской золотыми буквами по всему фасаду: «Торговый дом купца Лужникова с сыновьями. Колониальные и бакалейные товары».

И смотрят эти два дома друг на друга, вроде как любуясь: единственные, мол, мы двое двухэтажные, единственные торчим, как бояре.

Когда я подходил к дому Лужникова, из полицейского управления выкатился исправник. Выкатился, остановился, осмотрел небо, землю и лужниковскую вывеску, остался всем доволен и направился в мою сторону. Встреча со ссыльным для этого человека была всегда удовольствием, вроде как в монотонной жизни для другого приятное письмо, именины, званый обед, веселая пирушка. Он издали уже, завидя нашего брата, приосанивался, прихорашивался. Эти встречи давали пищу его административному вдохновению; ни одна не проходила без блестящей импровизации: то выскажет язвительный афоризм, то напомнит какую-нибудь забытую инструкцию о поведении ссыльных, а то просто распечет без повода. Мне первый раз пришлось встретиться с ним, когда получилась из Москвы почтовая посылка на мое имя. Исправник всегда лично производил досмотр посылок. Почтовый чиновник почтительно ставил ящик или клал мешок на прилавок, а дальше господин исправник собственными руками разрезал бечевки, распаковывал, срывал бумагу или тряпки, вынимал содержимое, и начиналось виртуозное толкование всяческих инструкций:

— Тут в хлебе изюм, вот он, глядите! Видите? Не могу разрешить! По инструкции обязан конфисковать! Потому — предмет роскоши!..

Или же делались просто бескорыстные комментарии:

— Это что же? У родственников не хватило на белые сухарики? Черненькими вас угощают. Отъезжайте в сторону, глядеть неприятно — как в сумку старой побирухи. Давайте следующего.

Мою посылку от одной юной москвички он стал вскрывать раньше, чем я успел протискаться к стойке. Еще не видя меня, он начал критический разбор:

— Ах, скажите! Ах, шоколад! Ах, пожалуйста, чай наивысшего сорта, роза богдыханских садов, ах, ах! — И вдруг вскрик режущей ненависти: — Чье это? Подойдите сюда! Я вам пропишу! — Он поднял глаза от крамольного ящика и увидал меня. — Фамилия ваша? — Я сказал. — Как-с? Не понял. — Я повторил. Исправник, мне показалось, вроде как хотел вытянуться во фронт. — Это вы будете, которые чайная фирма… знаменитая? — Я не отвечал. Он повернулся к почтовому чиновнику: — Знаете? Это миллионная фирма! Вся Россия, вся Европа знает их чай-с.

Бедный однофамилец знаменитой фирмы, я не стал разрушать иллюзий исправника.

— Вот это посылочка так посылочка! Прямо, знаете, как запах миллионов вдыхаешь.

С этой минуты им овладел сразу вихрь разнообразных чувств ко мне: он и завидовал, и презирал, он и ненавидел меня, и трепетал от почтительности. Почтительность он изливал в словах, а ненависть — в делах.

— Огорчительно сожалею: долг службы мой конфисковать посылку — недозволенные излишества роскоши. Огорчительно сожалею.

Исправник кликнул стражника:

— Отложите это к конфискации.

После упорного, ожесточенного спора я настоял, чтоб посылку снова запаковали и переадресовали отправителю.

С тех пор исправник изощрялся в придирках ко мне. Он, несомненно, и донес на меня в Архангельск, он и добился высылки меня на Печору.

И вот теперь, поравнявшись со мной, он почтительно осведомился:

— Гуляете? Кому же гулять, как не вам!

Я шел к купцу Лужникову. Но пришлось завернуть за угол: исправник обязательно ведь полюбопытствует, куда я иду. И верно: поворачивая за угол, я оглянулся и увидал, что оглянулся и он.

Когда исправник скрылся, я снова повернул к своей цели.

В магазине Лужникова приказчик вначале доложил одному из сыновей Лужникова:

— Вот они-с желают видеть хозяина.

— Вам папашу лично?

— Да, лично.

— Пройдите в теплушку, сделайте одолжение.

Я вошел в кирпичную пристройку к магазину. В углу топилась печурка. На столе стоял медный чайник. Старик считал на счетах.

— Я к вам от Марии Федоровны.

Мария Федоровна давала уроки музыки его внучатам. Старик не обернулся, пока не подвел итог на костяшках. Затем отодвинул счеты.

— Присядьте.

Я назвал себя. Старик закивал головой: слыхал, мол.

— Я пришел просить вас, господин Лужников, дайте мне взаймы сто рублей.

Старик не двинулся. Только неторопливо зашевелил губами и вроде с грустью прошептал:

— Сто рублей! Сто рублей!

— По приезде на место я немедленно переведу вам.

Старик опять шевельнул губами. Я замолчал. А он и не собирался отвечать. Какой-то инстинкт мне подсказал, чего он ждет. Он, очевидно, догадывался, в чем дело, и ждал, доверюсь я ему или нет.

Мария Федоровна рассказывала про этого сурового старика, что он считал себя «последователем графа Льва Николаевича Толстого».

— Я хочу бежать из ссылки, господин Лужников. Мне не хватает ста рублей.

Старик быстро встал. Подошел к железной двери, которая вела в магазин, и наложил крючок. Затем пересек теплушку, не взглянув на меня, и скрылся в маленькую дверцу в задней стене. Я слышал, как щелкнул извне ключ в замке.

Гм, странно! Я огляделся: на окне железная решетка. Как будто я в ловушке. Но если это ловушка, то со стороны магазина крючок-то наложен изнутри, я легко могу его открыть и выйти; в магазине-то ведь не предупреждены. А может быть, он их сейчас предупредит? Может быть, надо действовать скорее?

Время шло. Старика не было. Не возвращался старик. Я не сделал ни одного движения. Какая-то непонятная гордость не позволяла мне даже шевельнуться, даже переменить позу. А он все не возвращался.

И вот он входит! Он один! Никого не привел! Протягивает мне пачку.

— Вот-с, пожалуйста! Он просит извинить его:

— Ждать вас заставил. Я сначала четыре четвертных взял, да подумал и вернулся, набрал вам