А еще силы ушли на то, чтобы юбки были непременно мешковаты и сидели так, словно их специально выбирали на блошином рынке.

И чтобы главная воспитательница, как и в глубокой древности, торжественно запирала подъезд ровно в десять вечера. Одним и тем же ключом на протяжении всех трехсот лет.

Быть может, в том и заключались знаменитые британские традиции, за приобщение к которым иностранцы щедро платили звонкой монетой?

Этого Розмари не понимала.

Впрочем, большинство ее однокашниц на эту тему даже не задумывались. Девочки, принадлежащие к мировой элите, каждая — на свой лад и манер — осваивались в жизни.

Кто-то — в библиотеках и учебных классах.

Кто-то — в «Red Cube», «Denim» и «Brown's»[7].

Кто-то — в лабиринтах Сохо.

Мысль о том, чтобы приобщить к своим занятиям толстую Розмари, показалась бы им дикой.

Верная Тиша была, конечно, исключением. Но Тише приобщить подругу было решительно не к чему.

Она старательно училась днем, прилежно читала английскую литературу вечерами и, в принципе, просто пережидала те несколько лет, что были отведены для получения образования. Дальнейшая жизнь Тиши была расписана давно и строго.

Дома ее ждал принц.

Настоящий принц крови и наследник престола небольшой азиатской монархии, очень богатой и вполне просвещенной. В скором времени Тише предстояло стать тамошней королевой. Но и тогда она вряд ли смогла бы устроить личную жизнь школьной подруги.

Государство, конечно, было светским, но все же исламским, и потому смешанные браки не поощряло.

Да и Розмари не хотела устраивать свою жизнь в азиатской монархии.

Но это вовсе не означало, что она совсем не желала устроить свою личную жизнь. Или уж по крайней мере не мечтала об этом. Разумеется, мечтала. И еще как!

Поначалу мечты Розмари были абстрактны. В них девочка представляла себе некое отдаленное будущее.

Оно наступит.

И тогда, в полном соответствии с главным сказочным правилом, она превратится из гадкого утенка — а вернее, толстой, неуклюжей утки — в настоящую принцессу. Принц непременно объявится позже. В отличие от настоящего, азиатского принца, маслянистые глаза которого смотрели на Розмари со стен Тишиной комнаты, но совершенно не впечатляли, ее принц был абстрактным. Внешность его менялась в зависимости оттого, какой фильм посмотрела Розмари накануне.

Он мог быть суровым викингом. Или — пламенным мачо. Легко превращался в элегантного плейбоя. И — так далее. До бесконечности…

Счастливые времена!

Розмари была совершенно свободна и независима в своих мечтах. Стоило только погрузиться в них — проблемы немедленно отступали. Позже ситуация изменилась.

Розмари подросла — пришла пора настоящей влюбленности. Принц стал воплощаться в реальных мужчин.

Она поочередно влюблялась в тренера по теннису, преподавателя истории, молодого садовника и пожилого председателя попечительского совета — настоящего лорда, отставного британского адмирала.

К счастью, перечень мужчин, которые в разное время попались ей на глаза в стенах Школы, на этом был почти исчерпан.

Иначе страдания Розмари были бы много необъятнее и глубже.

Но и этого хватало с лихвой.

Каждая новая любовь обрекала трепетную душу на жестокие муки.

Любовь, разумеется, всегда оказывалась неразделенной.

Предмет даже не подозревал о том, какую бурю чувств разбудил своим неосторожным появлением в душе замкнутой толстухи. А далее неизбежно следовали все обязательные составляющие этой самой — будь она тысячу раз неладна! — неразделенной любви. Тоска. Отчаяние. Ревность.

Розмари ненавидела весь окружающий мир, потому что каждую минуту в нем могла материализоваться ее соперница. Супруга почтенного адмирала — маленькая, сухонькая старушка в кокетливых шляпках — в счет не бралась.

Розмари презирала себя — глупую, неуклюжую гусыню, неспособную бороться за свое счастье. И потому — недостойную его.

Мечты больше ее не спасали.

Принц был рядом, И стало быть, времени на то, чтобы превратиться в прекрасную принцессу, не оставалось. Розмари отчаянно страдала. Но продолжала влюбляться, исповедуясь в своих чувствах только сафьяновому дневнику. Ему было доверено много такого, о чем не знала даже верная Тиша.

К примеру, Розмари никогда не решилась бы обсуждать с целомудренной подругой физическую сторону любви.

Сама же, напротив, размышляла на эту тему все чаше.

Размышления были неутешительные.

Мысль о том, чтобы показаться принцу во всем безобразии бесформенного, рыхлого тела, была невыносима.

Но природа требовала своего, и руки, едва не помимо воли, забирались под ночную сорочку, лихорадочно шарили в горячих складках плоти. Потом Розмари терзалась угрызениями совести. Мысленно называла себя грязной и порочной.

Но ничего не могла поделать — романтические мечты оборачивались теперь неуемной дрожью рук, возней под одеялом, коротким спазмом острого наслаждения и… долгим приступом раскаяния. Ощущением собственной ущербности.

На страницы сафьяновой книжки изливался поток горестных откровений. Дневник принимал их сочувственно. Розмари становилось легче. Перевернув очередной лист, она словно вычеркивала из памяти мучительное воспоминание и потому, наверное, почти никогда не перечитывала прошлые записи.

Если же случалось иногда такое, стыд вспыхивал с небывалой силой — по лицу непроизвольно пробегала гримаса.

Розмари захлопывала дневник. От испуга и отвращения крепко закрывала глаза.

Мысль о том, что записки могут попасть в чужие руки, даже не приходила ей в голову. Никогда.

Но это произошло.

Сказать, что Патрицию Вандерберг в Школе не любили, значит не сказать ровным счетом ничего.

Многим здесь приходила в голову мысль о том, что более лживого, коварного и злобного существа стены Школы не знали за все триста лет своей славной истории.

Будь Школа смешанной, эмоции, возможно, распределились бы более гармонично.

Ибо мужская половина окружающих наверняка восхищалась бы молодой леди, обожала ее, если — не боготворила. Внешность девушки была тому порукой.

Но Школа была женской.

И потому восторженное обожание отменялось. Вместо него на царственную голову Патриции низвергалась дополнительная, умноженная — как минимум! — на два, порция ненависти, зависти и презрения. Окажись на ее месте другая, дело, возможно, кончилось бы затяжной депрессией, неврозом или чем-то похуже.