— Ведомо мне и такое... — сказал он. — С Киева тоже к иезуитам учиться ездят... На Соловках-то не скучаешь по родине?

Отвёл Арсен наполненные нездешней печалью и немым вопросом глаза.

— Живу, слава Богу... Теперь тяжелей будет. Не простит братия, что святого угодника пособил увезти. На казнь остануся. Ну, да на всё воля Божия...

И снова, едва он начал говорить, впился Никон глазами в его лицо. Лицо Арсена было отрешённым и спокойным. Даже в глазах что-то исправилось. Ничего не отражалось на лице, словно не о своей судьбе говорил Арсен.

Задумался Никон.

— Коли учился ты, значит, и языки добро ведаешь? — спросил в задумчивости.

— Ведаю, владыко... — ответил Арсен. — Греческий — родной мне. Латынь добро знаю. Славянский язык так само.

— Ведаешь... — повторил Никон. — Ну а коли так, растолкуй мне, что может имя Феогност означать по-нашему?

— Знаемый Богом... — ответил Арсен.

— Верно... — кивнул Никон, удивляясь столь простой разгадке загадочной фразы из письма государя:

«Помолись, владыко святый, чтоб Господь наш дал нам пастыря и отца, кто Ему, Свету, годен, имя вышенаписанное (Феогност), а ожидаем тебя великого святителя, к выбору, а сего мужа три человека ведают: я, да казанский митрополит, да отец мой духовный, и сказывают свят муж...»

Захотелось помолиться Никону.

— Я тебя, Арсен, с Соловков увезу... — сказал монаху. — Учёные люди, языке ведающие, очень потребны сейчас будут. Со мной поедешь.

И благословив припавшего к руке Арсена, повернулся к иконам.

И ещё одна беседа состоялась у Никона на Соловках. Накануне отплытия с острова попросил принять его старец Мартирий.

Никон ждал этого. Ещё со времён монашества в Анзерском скиту постиг он своеволие соловецких иноков. Монастырь всегда ощущал себя хозяином здешнего края и никакого соперничества не терпел. Сделавшись Новгородским митрополитом, Никон маленько своеволие соловецких монахов прищемил. Удалось ему отнять кой-какие соловецкие соляные варницы, трапезу монастырскую приказал ограничить. Теперь вот мощи Филиппа Чудотворца увезёт.

Могли ли монахи с этим смириться?

Нахмурившись сидел Никон, слушая дребезжаще-старческий голос Мартирия. Ждал, когда заговорит этот весь в поседевшей коже старец о главном. Но не спешил Мартирий. Сидел и неторопливо рассказывал, как откапывали они чудотворец гроб, как переносили в Преображенский собор.

— Доски-то невозмогша отторгнута, понеже мощи от воды восходящий примёрзли... — говорил Мартирий. — Приник я со свечей к скважине, высверленной в соседнем гробу наставника святого Филиппа — Ионы... И вот, владыко, смотрю и зрю там святого Иону, яко жива суща.

Он перекрестился. Перекрестился и Никон. Велики, велики чудотворцы соловецкие, но не за этим ведь Мартирий на беседу пожаловал.

А Мартирий огладил длинную седую бороду и сказал:

— В тот день, когда гроб святителя подняли, у инока Малахии зубы заболели. Пришёл ко мне, плачет, бедный, дак я ему дал ветхого гроба малую дщицу, и зубная боль сразу у Малахии прекратилась. Очень сильный угодник Божий Филипп. Каково везти-то такого, владыко? Страшно...

— Ништо... — ответил Никон. — Довезём с Божьей помощью. Государево покаяние за венценосного прадеда своего не отвергнет святитель. Все святители московские в Архангельском соборе в Москве собираются. Однако Филиппа на том соборе нет. Поспешать надо везти его. Помолись о благополучии пути нашего, святый отче.

Твёрдо сказал это Никон, пресекая просьбы. Мартирий вздохнул тяжело. Осенил себя крестным знамением.

— Слышал я, владыко, что Арсена с собой на Москву зовёшь... — сказал. — Благословишь ли мне, как духовному лицу, под начало коего Арсен отдан был для исправления, слово молвить?

— Сказывай, отец праведный...

— Ведомо ли тебе, владыко, что Арсен трижды Христа и православной веры отвергался?

— Ты, святый отче, дело говори, если ведаешь. А про отвержение от православия учения ради я знаю. Не нам, отче, их судить. Под басурманами живут... С благословения архиереев своих на эти уловки идут.

— Дак то и страшно, владыко, что с благословения... Но не это главное, хотя что главнее есть, чем добровольное отвержение от Христа...

— Что же главное известно тебе, отче?

— Об этом, открытом мне на исповеди, не могу сказать, владыко. Не превозмогу тайну исповеди нарушить. Но душа, я тебе открою, владыко, очень вонючая душа у Арсена. Христом Богом заклинаю, не увози отсель. На беду привезёшь.

Мартирий встал.

Встал и Никон.

— Храни тебя Господи, старец... — сказал. — Про Арсена не думай лишнего. В Москве тоже умеют за еретиками досматривать. Коли обнаружится что, есть и в белокаменной места, где человека спрятать.

— Твоя воля, владыко... — сказал Мартирий. — Я тебе поведал, что мог, а ты думай...

Он ушёл — седобородый, похожий на здешние валуны в белёсых пятнах лишайников. Даже не ушёл, а как-то растворился в немыслимой толщине стен, сложенных из таких же, как он, валунов.

«Ништо... — успокаивая себя, подумал Никон. — За изданием книг у нас Неронов да Стефан Вонифатьевич приглядывают. Не забалует у них грек. А знания языков нужны сейчас на Москве...»

Блистали на солнце маковки Успенского и Преображенского соборов, возвышающиеся над каменной монастырской стеной. Словно воины, охраняющие церковь, поднимались по углам монастырской стены мощные башни...

Арсен смотрел из ладьи на удаляющийся монастырь, на дремуче-мощные стены, как будто прямо из лазурной воды встающие, и забывал о долгих и тёмных соловецких зимах.

Арсен был уже не молод. Пятый десяток шёл ему, и позади осталась огромная — её хватило бы и не на одного человека, — раскиданная по разным странам жизнь.

Вырос Арсен в Триколе, в турецкой семье, и всё своё детство думал, что он мусульманин. Но в четырнадцать лет в семью, где воспитывался Арсен, приехал рыжебородый грек, назвавшийся архимандритом Афанасием, и, посмотрев на Арсена, назвал его своим родным братом и увёз в Венецию. Затем, перейдя в католичество, учился Арсен в Риме. И можно было бы ограничиться и иезуитским коллегиумом, но Афанасий велел ехать в Падую постигать там, в университете, философские и врачебные науки.

Арсену было двадцать три, когда Афанасий сказал, что пора принять православие и постричься в монахи. Через два года Арсен был уже игуменом монастыря на острове Кафа.

Монастырь ли это был или постоялый двор, куда насельники сбредались со всех концов света, чтобы в назначенное время исчезнуть, Арсен и сам не знал. Делал то, что было указано делать, и, когда указали, что надобно ехать в Валахию, уехал сам... Жил там у валахского воеводы Матвея, потом у молдаванского Василия. Но и оттуда сорвали. Велели ехать в Варшаву.