Звонили колокола, толпы радостнолицых людей шли за телегами, и с каждым днём, по мере того как поезд удалялся от севера, всё гуще, всё изобильнее становилась зелень, словно это сама земля расцветала навстречу мощам угодника.

Трепет вызывала в Арсене мысль, что чудо преображения, начавшееся в Спасо-Преображенском храме на Соловках, продолжается. Он сам видел, как преображается земля, вовлечённая в исполненное подлинного неземного величия движение. Преображались города, встречающие мощи чудотворца, преображалась природа, преображались люди. Чем ближе продвигались к Москве, тем явственнее проступало в Никоне патриаршее величие.

Преображался в этом движении и слабый и грешный Арсен. Ликованием была полна его душа. Снова ехал он в свите патриарха. Только тогда, с Паисием, хотя и больше было пышности, но ненастоящей, показной была она, а здесь — всё истинное... Тут та простота, что отличала, должно быть, и святителя Филиппа. Сердечная...

Уже в июле, когда подъезжали к Москве, Никон неожиданно призвал к себе Арсена и, глядя в светящиеся восхищением и восторгом глаза монаха, сказал, что надумал, к какому делу пристроить его в Москве.

— Справщиком будешь, старец безместный... — сказал он.

И стоя у чудотворцева гроба, словно клятву давал, рассказал, что задумано есть у государя упорядочить церковную службу, привести в соответствие с вселенскими образцами древнего православия.

Закружилась голова у Арсена.

Словно со стороны увидел он сейчас эту картину и поразился её сходству с фресками, которыми любовался в Риме и Венеции. Возложив руку на гроб чудотворца Филиппа, будущий патриарх говорил о новом пути, который избирает для своей церкви.

И это он, Арсен, должен был участвовать в предстоящей грандиозной работе! Он должен был исправить эту великую и чудесную веру русских! Направить её, превращаясь в часть этой веры!

Упал на колени в дорожную пыль Арсен, прижался горящими губами к руке Никона. И опять, как бы со стороны, увидел, что законченную схожесть с римской фреской приобрела картина. Как счастлив был сейчас Арсен!

День был переполнен солнцем и высоким небом, в бесконечную глубину которого медленными кругами уходила соколиная охота. Вот в малую точку превратилась птица, застыла там на недосягаемой вышине. И казалось, напрягается, будто тетива, небесная синь, дрожит, и вот стрелою, пущенною с неба, устремился кречет на добычу, ударился сверху, но добивать не стал, снова пошёл ввысь, натягивая небесную тетиву, застыл и снова — стрелою вниз.

Вот она красная соколиная охота царская! Поднятые собаками утки падали сразу, сражённые страшными ударами, а с лебедями и гусями завязывались у соколов отчаянные единоборства. Не давая соколу ударить сверху, уходили птицы в высоту, исчезали из глаз охотников. Но стремительней их ввинчивался в небесную высь сокол и снова зависал над жертвой, как стрела в натянутой тетиве небесного лука, падал на птицу, неся неминучую смерть. С бессильно обвисшими крыльями падал из поднебесья лебедь, а сокол, перегнав падающую добычу, опускался на рукавицу сокольничего, марая её стекающей с когтей лебединой кровью, и замирал так, глядя на падающего к ногам царского коня лебедя. Круглые глаза были у сокола, неподвижно-чёрные.

Утешала эта полевая потеха душу государя. Веселила его сердце сия птичья добыча, высокий соколиный лет. И возвращаясь во дворец, глядя на сияющие в лучах вечернего солнца купола московских церквей, ощущал государь соколиную лёгкость и силу в своём теле. Двадцать три года было царю, великие дела предстояло совершить, и любовью и радостью была переполнена душа.

Уже помолившись перед сном, вспомнил Алексей Михайлович, что так и не благословился сегодня у своего духовника, и досадно стало на самого себя, что позабыл в охотничьей соколиной радости друга душевного. Заспешил к Стефану Вонифатьевичу.

Быстро прошёл по дворцовым переходам и вошёл в комнату духовника. Тот не один был. Седенький, маленький, сидел он и, горестно кивая, слушал широкоплечего, ухватистого протопопа, чем-то похожего на медведя, насевшего однажды на государя в звенигородском лесу. Тогда Алексей Михайлович и с жизнью уже прощался, ибо, думая вытащить нож, только пустые ножны ухватил. Слава Богу, святой Савва Сторожевский тогда явился. Уложил топором зверя. Тогда Алексей Михайлович не знал, кто его спаситель. Исчез тот, пока выбирался из-под мёртвого зверя государь. А ныне, 19 января, обретены были мощи преподобного, и только взглянул Алексей Михайлович на образ, и сразу признал... Он, святой Савва, в лесу к нему на помощь являлся.

Здесь, у Стефана Вонифатьевича, топора не было, но уморительно схожа картина была. Не замечая вошедшего государя, корил тщедушный, как Савва, Стефан Вонифатьевич здоровенного протопопа, а тот — ну точь-в-точь как медведь — только переступал с ноги на ногу и сопел расстроенно.

Вообще-то Алексей Михайлович протопопа этого знал. Видел как-то на Пасху у казанского протопопа Ивана Неронова.

— Аввакум, Аввакум! — вздохнул Стефан Вонифатьевич и заплакал. — Что ж ты церковь-то оставил соборную?!

Кровь в голову государю бросилась. Выступил из своей невидимости у двери на середину комнаты.

— Как это церковь оставил?! — гневно вопросил. — В своём ли уме ты, протопоп, коли сотворил такое?!

Страшно было юрьевецкому протопопу Аввакуму, когда на исходе второго месяца служения в Юрьевце Повольском напали на него, сговорившись с прихожанами, местные попы. Вытащили из патриаршей избы, батогами били, а бабы — ухватами. Хорошо, воевода Данила Крюков с пушкарями подоспел, отбил у окаянных, так и жив остался...

Страшно было, когда в избе у себя под охраной стрельцов сидел и слушал, как: «Убить его, блядина сына, да собакам в ров выкинуть!» — беснуется на улице толпа.

Страшно было, когда на третью ночь под покровом тьмы, кинув жену и детей, убежал со двора. Спотыкаясь о коренья в ночи, падая, бежал по берегу Волги в Кострому. Думал, там у протопопа Данилы отсидеться, да Данилу самого с Костромы выбили. Ещё 25 мая вышел он на берег Волги певцов унять, да его и побили. Как и Аввакумовым прихожанам, не полюбилось костромичам единогласие, недосуг было длинные службы стоять, побыстрее привыкли Богу молиться.

Пришлось в Москву волокчись... Вот горе-то! Нигде от дьявола житья не стало! В чём ночью из дома бежал, в том и пришёл к другу своему, царскому духовнику Стефану Вонифатьевичу.

— Откуль пришёл-то такой рваный? — спросил тот.

— Вот горе-то, отче Стефан... — покаялся Аввакум. — Нигде от дьявола житья не стало. Убегчи пришлось с Юрьевца. И жена, и дети, и домочадцы — все там остались. Неведомо, живы ли или прибиты уже...

Страшно было тогда. Но никогда ещё не было так страшно, как сейчас. И не гнева царского, а этих глаз государя, как июньское небушко синих. Недоумение в глазах государя было, боль стояла и стыд. За него, за недостойного иерея Аввакума, который глупых смутьянов устрашился и паству свою покинул.