Ее голос был таким мягким, нежным…

Нельзя верить нежным голосам.

— Видишь, пес, как я добра. — Руки королевы снимают ошейник. — Ты никому не нужен, но я тебя отпущу… быть может.

Шеи коснулся холодный металл. И Оден, зарычав, бросился на врага.

Ну вот, следовало ожидать.

Мне повезло. Он был ранен. Истощен. И слеп. Напуган и растерян. А я двигалась достаточно быстро, чтобы увернуться от удара.

Не надо было с ножом лезть, подумаешь, узел тугой, как-нибудь да справилась бы.

Пес, встав на четвереньки, вертел головой, пытаясь уловить мой запах. А лес с любопытством наблюдал за происходящим. В конечном итоге лес примет и мое тело.

…он крупнее.

Да, на дольше хватит.

Попытавшись сделать шаг, пес наступил на хвост веревки. Сейчас этот дурак сам себя задушит. Головой замотал, попытался ослабить ошейник, но не тут-то было. Хитрая петля, такая только затягивается. Но, судя по ранам на шее, ему случалось носить и куда более опасные украшения.

— Послушай. — Я приближалась с осторожностью. Слаб или нет, но даже сейчас он сильнее меня во много раз. — Я не хочу причинить тебе вред. Если бы хотела, то бросила бы в городе. Или сейчас. Мне достаточно просто уйти…

— Нет. Н-не… н-надо.

Заговорил. И, кажется, отдавая себе отчет в том, что говорит. Замечательно. Значит, есть шанс договориться.

— Не буду. Но веревку лучше снять. Согласен?

Кивок.

— Ты не бросишься на меня?

— Нет.

— Обещаешь?

— Да.

— Слово на крови и железе?

Пес дернулся, но выдавил:

— Да.

Что ж, этому слову можно верить, и лес разочарованно зашелестел. Понимаю его обиду, но не разделяю. Я все же приближалась к псу с опаской: слово словом, а осторожность не помешает, подозреваю, он и сам плохо понимает, что творит.

— Это я. — Коснулась макушки. Волосы у него, как у мамы, — с тяжелой остью и мягким пуховым подшерстком, может, поэтому меня тянет его погладить. — Эйо.

— Эйо, — послушно повторил пес.

— Наклони голову, пожалуйста.

Узел был под горлом и теперь, затянувшись, продавил кожу. Нет, над позвоночником веревку пилить сподручней. Нож у меня хороший, острый, и резать я старалась аккуратно. Пес ждал и, по-моему, боялся шелохнуться.

— Вот и все. Сейчас будет неприятно.

Веревку пришлось отдирать от кожи. Язвы. Кровь. Сукровица. И знакомые проколы под подбородком. Его долго держали в ошейнике, не позволяющем опустить голову.

Полчаса — и мышцы ломит. Час — и кажется, что вот-вот их судорогой сведет. Два… и стоит опустить подбородок, как острые зубья впиваются в кожу. Кажется, на третьем мне стало все равно.

Я всегда была упрямой девочкой, но до пса мне далеко.

— Так лучше?

Не надо его трогать, но я не удержалась. А он вдруг сгреб меня в охапку и опрокинул на листья. Сам сверху навис.

Убьет?

И правильно сделает: за дурость надо платить. Лесу-то сколько радости будет…

…овраг. Далеко. Выше надо.

Какие мы капризные, однако.

Но пес не торопился меня добивать, обнюхивал. Волосы. Лицо. Шею.

— Запах. — Он снизошел-таки до разъяснения. — Ты. Я. Знать. Запах. Эйо. Свой.

А про невесту рассказывал связно. Сейчас же ощущение, что собственный язык его не слушается. Пес прижался щекой к моей щеке и замер. Я тоже не шевелилась, мало ли что ему в голову взбредет. Минуту не шевелилась… две… на третьей не выдержала, главным образом из-за запаха: воняло от него выгребной ямой.

— Тебе надо вымыться. — Подозреваю, эта процедура ему не понравится. — Вода холодная. И будет больно. Но так раны скорее заживут.

Будь в нем хоть капля живого железа, они бы уже затянулись, без воды и моей помощи. Пес же вздохнул, но все-таки отстранился и встал на колени. Руку протянул. И пальцы мои сдавил так, что еще немного — и сломает.

Боится отпустить?

Потеряться?

— Сначала снимем твои лохмотья. Я постираю и посмотрю, что можно сделать…

…все равно другой одежды нет и в ближайшем будущем не предвидится. В лесу вообще с одеждой сложно, а соваться в город — безумие.

— Идем.

Встал без споров. И шел за мной, осторожно, медленно. И раздеть себя позволил.

Он был изможден до крайности: кожа, кости и живое мясо. Его не просто пытали, а мучили снова и снова, позволяя ранам зарубцеваться, а вот здесь, под левой лопаткой, явно шили. О псе заботились, не позволяя умереть. Наверное, он был интересной игрушкой.

— Решетка, — сказал пес, когда я коснулась язв на спине.

Аккуратные отверстия все еще сочились сукровицей. Девять рядов вдоль спины, девять — поперек. А следов от огня нет. Впрочем, я слышала, что холодное пламя не обжигает, оно просто вытапливает из крови железо.

…это война, бестолковая Эйо. А пес — враг.

Вот и убили бы как врага. Пытать зачем?

— Потерпи. — Я сглотнула, не зная, что сказать ему. — Еще немного потерпи. Пожалуйста.

Кивнул.

И двинулся за мной к воде.

— Стой. — Берег был топким, осклизлым. — Садись. И осторожно, здесь глубоко.

Я помогла ему спуститься в воду и положила руку на корень старой ели. За него удобно держаться.

— Я сейчас вернусь.

У меня еще оставалось мыло, пусть и самое дешевое, изрядно воняющее. Для пса, вероятно, этот запах и вовсе невыносим был. Но он терпел, жмурился, фыркал. И сам тер и без того разодранные плечи, хотя меня от одного вида открывшихся ран трясти начало. Моей силы не хватит на все.

Разве что понемногу… изо дня в день…

Я помогла ему выбраться из воды и отвела к своему гнезду, сооруженному из еловых лап и сухих, шелестящих листьев.

— Вытереть тебя нечем.

Солнце еще стояло высоко. Обсохнет. И согреется. Надеюсь.

— Чистый. — Он понюхал собственную руку. — Чистый. Хорошо.

Я же развела костерок. Сегодняшняя добыча была скудна — пара серых, скукоженных картофелин, из тех, что скоту запаривают, и несколько горстей сечки. Но из старых запасов у меня оставались хлеб, сыр и почти прозрачный уже кусок сала на нитке. Картофель я варила вместе с зерном, добавила травы и жир. Пес терпеливо ждал. Он свернулся в гнезде клубком, подтянув ноги к груди. И плащ мой, слишком маленький для него, принял с благодарностью.

Так и лежал, уставившись на огонь, но вряд ли видел. И, кажется, придремал.