— Я… с тобой отправлюсь. В гостиницу…

— Гостиницы больше нет, Эйо.

Взрыв. Рухнувшая опора. И оползень, который накрыл половину небольшого городка. Жертвы и похороны. Чернота траурных нарядов и белые саваны у разверстых могил.

Руки Одена, что сжимают мои плечи так, словно он опасается, что я уйду следом.

И я наклоняю голову, прижимаюсь к ладони щекой.

Завалы расчищали долго. И городок сам собой отступил от коварного склона. Я знаю, что его перестраивали, теперь уже по плану. Крепили скалы, выводили по граниту сеть живого железа. Трое суток без сна, почти на пределе. И Оден, добравшись домой, свалился на диван в гостиной и заявил, что будет спать.

Слово сдержал.

Я только утром смогла уговорить его перебраться в спальню, и то пообещав, что буду рядом.

Была.

Дни к дням, разноцветные бусины на нити времени. И каждая что-то да несет…

И время зимы иссякло.

Весна пришла с солнцем и ветром, с подводами, потянувшимися к Перевалу, и с приемом в городской ратуше. Кто знал, что Оден умеет ревновать.

Люто.

До вздыбленной гривы, продравшей мундир, до оскала, до потемневших глаз и потери речи.

Был ли повод?

Был танец с незнакомым, но чрезмерно любезным офицером, вероятно, из новых, ищущих приключений.

И его настойчивое желание продолжить знакомство.

Чужой запах на моих перчатках.

Двусмысленная шутка майора, что за красивой женой особый присмотр нужен.

Про шутку и запах я выяснила позже, а в тот миг поняла, что Оден готов убить. И, взяв за руку, увела. Уже в карете, позволив содрать эти треклятые перчатки, сказала:

— Собака ты глупая…

Оден же выдохнул и сдавил меня до боли.

— Убью, — прошептал он, целуя за ухом. — Если бы ты знала, что они говорят…

— Знаю. Чушь. — Ту же, что в дамских салонах. — Не верь.

— Не буду. — Он успокаивался медленно, и я перебирала золотые иглы в волосах. — Дом почти достроили. Он меньше этого… и не такой удобный, но… ты же переедешь?

— Конечно.

Мой новый дом был полон света и весеннего робкого тепла. В нем пахло свежим деревом, лаком, камнем, шерстью, Оденом и мной.

А чуть позже — южным теплым ветром.

И этот запах остался даже в поместье, куда нам разрешили вернуться на три дня: у дома Красного Золота появился наследник, медноволосый мальчишка с бледно-голубыми глазами.

Виттар был горд и смущен.

И еще растерян.

Он впервые был живым и больше чем когда-либо прежде похожим на Одена.

И хорошо, что эти двое смогли наконец поговорить друг с другом, пусть для этого им понадобилось подраться и напиться, а весь следующий день Оден провел, лежа в постели и прижимая ко лбу бронзовую лошадь.

— Сложно, — сказал Оден позже, когда все-таки нашел в себе силы расстаться с лошадью. — Я все еще не могу привыкнуть к тому, что он взрослый.

Мой брат сказал мне то же самое.

Но с Брокком мы виделись часто, все же воздушный мост — его детище.

И драконы.

И неторопливые, похожие на стальных китов цеппелины, что медленно плыли по небу, открывая новые пути.

— Мне всегда больше нравилось строить корабли, — признался братец, — а пришлось делать оружие.

О своей жене он не заговаривал, когда же я спросила, ответил:

— Мы оба привыкаем друг к другу. Думаю, со временем все наладится… я хотел бы показать ей море.

А потом началось вдруг лето.

С дурмана и южного ветра, который пришел и остался, чтобы расчесывать вересковые гривы склонов, звать меня голосом далекой грозы… и день ото дня зов становился все более сильным. Однажды я очнулась во дворе.

Не человеком.

Желая одного: бежать… куда? За ветром.

В тот раз я вернулась… и в следующий тоже… но чем дальше, тем тяжелее было держаться. А еще Оден…

— От тебя пахнет иначе. — Он ходил по пятам, позабыв обо всем, кроме меня. День. Второй. И третий. — Извини, но… если бы ты знала, как от тебя пахнет…

— Как?

— Серебром. И вереском. И медом.

Ветром. Землей. Родниками.

Чем-то давным-давно утерянным, позабытым.

И однажды я не выдержала…

Мы бежали по лунному следу. По воде. По бело-лиловому, расшитому медвяными нитями ковру. По миру, который существовал лишь для двоих.

В этом мире не было ни правил, ни запретов.

Утомленная игрой, я возвращала человеческий облик, ложилась, прижимаясь к золотому боку, засыпала совершенно счастливой. Сквозь сон слышала, как поют родники, и водяные, и огненные. Просыпалась и вновь бежала.

Это длилось вечность, а выяснилось: всего-то три дня. И однажды зов исчез, а сны стали просто снами. Но сохранились горы, солнце и вересковые пустоши. И безоглядное, какое-то невообразимое счастье, от которого мне хотелось петь и кричать.

И еще сделать какую-нибудь глупость.

Например, упасть на землю и лежать, глядя в небо. Лучше, если вдвоем. Для одной меня небо слишком большое.

Я устраиваюсь на животе Одена.

— Эйо… — Он перебирает отросшие волосы. — От тебя опять иначе пахнет.

— Плохо?

— Нет… хорошо. Очень хорошо. Теперь и золотом тоже.

А потом задумчиво так добавляет:

— А у волков гон зимой…

Спустя полгода Одена призвали ко двору. Рождение наследника престола — хороший повод, чтобы подарить королевское прощение даже тому, кто о прощении не просит.

И земли за Перевалом получили нового наместника.

— Это король, — вздохнул Оден, укладываясь рядом. — Он всегда добивается того, чего хочет… ну и в ближайшие пару лет он точно не умрет.

Что ж, пожалуй, это можно считать хорошей новостью.

— Зато тебе не придется дом перестраивать…

— Угу. — Муж погладил мой живот.

— И климат там лучше…

Оден вздохнул.

Он уже привык к Перевалу. Да и я, честно говоря, тоже.

Но наш сын появился на свет в Долине, в середине весны. У него были светлые волосы, россыпи родинок на обеих щеках и яркие зеленые глаза…

Лоза действительно сумела прорасти сквозь камень.