своих ошибках. Лишь малая часть накопленного жизненного опыта передается потомкам. Все это так. Мы воюем друг с другом. Мы убиваем себе подобных. Мы выбираем себе владык и слепо следуем за ними, их глупостью и амбициями. Алчность одного приводит к лишению жизни многих. Жизнь одного человека лишена ценности. Мой брат, самый достойный из людей, так рано и так нелепо был лишен жизни. Кто в ответе за это?

Люди гибнут, и я погиб, и никто ничего уже не сможет с этим сделать. Вы, какими бы созидательными ни были, способны ли Вы что-то изменить? Никому не под силу переделать человечество. Наши войны суть неизбежный эволюционный процесс, таковы законы природы.

Вы тонете в созидательном омуте, не имеете стремлений и навыков к разрушению, а, значит, даже обладая самой возможностью, не способны уничтожить нас, как бы сильно не желали нашей гибели. Вам остается лишь бесконечно рефлексировать; зависть к нашей свободе душит Вас. Мы противны самому Вашему существу. Мы свободны, а Вы лжете сами себе.

Я уже мертв, и мои слова не ускорят смерти. Мне нечего бояться. Каким бы богомерзким не было человечество, мы готовы себе в этом признаться, а вы просто лжете, полемизируя о гармонии и созидании. Можете ли вы противостоять разрушению моей жизни? Способны ли вы здесь и сейчас проявить свою силу?..

Ответа не последовало, и больше я не слышал музыки сознания. Постепенно уши наполнил гул, я начал ощущать темноту вокруг. Меня скрутила резкая боль, я захлебнулся. Океан… Глубина… Где-то в стороне я увидел едва пробивающийся сквозь толщу вод лучик света. Спасительное солнце! Я распрямился и со всем возможным усилием направил к нему обессиленное тело.

Каждое движение давалось с трудом. Тело едва подчинялось сознанию. В легкие забилась вода, спазмы скручивали тело, но я уверенно продвигался вперед, к разрастающемуся свету, и давившая на меня тяжесть становилась все меньше, а искра надежды разгоралась все сильней. Отринуть сомнения, перебороть страх и бессилие, и двигаться, двигаться, двигаться – только вперед!

Сколько-то еще времени я боролся со своевольной водной средой. Когда я вдохнул спасительный воздух, а солнечный свет обласкал лицо, перед глазами предстали возвышавшиеся в какой-то тысячи футов скалистые берега, о которые разбивались пенные валы.

Я помню, как плыл, выбиваясь из сил, но наполненный надеждой и желанием жить. Я не утонул, не был съеден акулами. У самого берега меня заметили люди, которые оказали помощь. Меня поместили в госпиталь в Хагатне. Значит, мой бой не был напрасным.

Как мог я оказаться в такой близи от Гуама? Позже я узнал, что несколько дней меня считали пропавшим без вести. Несколько дней с тех пор, как случился бой!

Это не поддавалось разумному объяснению, ведь даже если бы все это время я плыл без остановки, то не смог бы преодолеть расстояние от места падения самолета до острова. Да я и не припомню, чтобы плыл так долго. В голове остался лишь разговор с Хранителями. Разговор, которого никак быть не могло. Это должен был быть бред утратившего разум утопающего!

После возвращения на родину и прохождения лечения я многие годы последующей жизни вспоминал о тех событиях на глубине океана. Размышления последующих лет почти убедили меня в вымысле описанных событий. Доктор Роуберг объяснил это подсознательной необходимостью сочинить историю, дабы не сойти с ума, а рациональное объяснение, мол, кроется в том, что самолет, по всей видимости, упал в воду значительно ближе к острову, чем мне казалось, и в водах океана я провел куда меньше времени.

Застывшие в голове картинки, круговерть событий, карусель воспоминаний – все ложь? Что из выплеснутого мной на бумагу является правдой – ложность воспоминаний или всамделишность пережитого? Доныне я пребываю меж этих двух недоправд, принимая одно из двух: или мое сознание замутнено, или наш мир населен кем-то, чем-то иным – там, в самых недрах, на глубине. Или – или. Одно из двух.

Но, приближаясь к полному своему увяданию, я все сильнее склоняюсь к мысли, что такая двойственность мнима, что это ложная дихотомия. Оба варианта и верны и ложны одновременно, и ни один из них не является истиной. Я чувствую, верю, принимаю, что есть неучтенное третье. Возможно, четвертое, пятое, сто двадцать пятое. Да и возможно ли вообще постичь, что истинно и что ложно? Правомерна ли вообще дуальность, деление на черное и белое, правду и вымысел?

Многолетние размышления вкупе с нередкими воспоминаниями о Джеффри как будто бы приблизили меня к пониманию недостижимости того идеала, о котором говорил мой горячо любимый брат. Идеал – это застывший и неживой слепок, обезличенная картинка, вырванный из контекста сюжет, мимолетное отражение, замершее движение. Как и деление на черное и белое без возможных оттенков, так и понятие идеала немыслимо в имманентной динамике жизни, где все скоротечно и подчинено неостановимому движению мироздания.

Наша жизнь – череда этапов: две дюжины лет глупости, две дюжины лет метаний и две дюжины лет увядания. Проходя каждый из этапов, следует стремиться к субъективно видимому личностному идеалу, отражению никогда не достижимой цели, которое ощущается прямо здесь и прямо сейчас. Завтра идеал неизбежно сменится – еле заметно или кардинально. Ведь идеал – безжизненная оболочка, несовместимая с движением, с самой многогранной и необъятной жизнью.

Нет и быть не может идеального человека. Каждый, со всеми недостатками, должен стремиться к собственному идеалу, но достичь его осуществимо лишь посмертно. Хронический поиск без конца и края.

В результате этого нескончаемого поиска попадаются те, кого любим мы и кого наша любовь способна в наших же глазах превратить в идеал. Не следует делить на черное и белое, истинное и ложное. Любить – принимать все оттенки, весь видимый и скрытый спектр ощущений, эмоций, чувств, восприятий. Любить следует живого, настоящего, меняющегося человека, принимать его со всеми недостатками, особенностями и изъянами. Лишь тогда он становится для нас истинным идеалом.

* * *

Содержимое рукописи невольно погрузило меня в ностальгический мир воспоминаний из далекого детства. В памяти всплыли давно забытые рассказы деда о войне, самолетах, японском летчике; даже образы таинственных хранителей из глубины океана замаячили перед глазами как живые – мой разум, совсем еще незрелый четверть века назад, хранил в глубинах памяти истории предка, улетучившиеся с годами последующей жизни. Вспомнилось мне необоснованное старческое беспокойство перед водоемами любого вида, вплоть до полного запрета купаться – великие страхи обуревали деда во времена моего детства, когда случались еще эпизоды нашего общение.

Просидев в задумчивости некоторое