билетов. Про телефон же он решил пока не думать: «Я подумаю об этом завтра», — вспомнил он слова главной героини из любимой мелодрамы своей бабушки. Тут появилась официантка, держа на подносе дымящийся напиток.

— Это грог, — заявила она с видимым удовольствием, — как раз то, что тебе сейчас нужно! Кстати, ты откуда? Случайно не русский?

Он только улыбнулся во весь свой синий рот. Это было настолько очевидно, настолько ясно, что, кажется, все, сидевшие в траттории, поняли это, стоило ему показаться на пороге. Отсюда, верно, было все их высокомерие и отсюда же такое оживление в девушке. Она, было, залилась звонким смехом, но, видимо вспомнив, что он здесь клиент (хоть и русский), а она — работник, укоризненно посмотрела на него и перешла к другому столику.

Не зная, что его больше согревает, грог или внимание к своей персоне милой официантки, он сидел и вновь наслаждался мгновением. Но радость эта была совсем не дикая, как давеча, а тихая и смиренная. Он всецело признал себя недостойным не то, что царского венца властителя животного мира, но также и завидного звания человека разумного. Вокруг него, очень может быть, и сидели люди разумные, но сам он (по крайней мере на этот вечер) зарекся относить себя к их числу.

Он сидел тихо, благодарный небу, что жив, и людям вокруг, что не замечают его. Подходило время прибытия автобуса. Он расплатился своими мокрыми и скомканными бумажками, чем снова вызвал сдержанный смех официантки, попрощался, как умел, улыбнувшись всем, и словно в награду за свои дневные испытания, неожиданно услышал из прекрасных уст: «Возвращайся, русский!»

Понаехали

Это место каким-то чудом избежало участи проходного двора для праздношатающихся толп туристов, что перманентно наводняют собой известные каждому, бывавшему в Милане, Piazza del Duomo, Galleria Vittorio Emanuele II и Piazza della Scala. Бедным мостовым и стенам последних нет покоя ни днем ни ночью от приезжих, каждый из которых, прибыв в Милан, считает своим святым долгом первым делом устремиться сюда и радостно влиться в поток таких же как и он «пилигримов».

Не раз я, заложив руки за спину, гордый и презрительный ко всему, аршинными шагами рассекал эту праздную толпу, обрывая улыбки, портя фотографии и распугивая полчища голубей, этих прожорливых, ненасытных птиц, расхаживающих по Piazza del Duomo в ожидании очередного любителя эффектного фото, ну и, конечно, острых ощущений. Сами же любители то восторженно визжат, когда эти разбойники с остервенением начинают склевывать с их рук еду (не забывая при этом нещадно лупить и покрывать своего соседа отборным цокотом), то благоговейно замирают, когда самый бесстыжий разбойник усядется к ним на голову. Какое особое удовольствие заключено в этом постыдном маскараде — я искренне затрудняюсь понять.

Я бы может быть и понял, если птица была бы диковинная, обитающая, к примеру, только здесь, в северной Италии, но ведь ее нет только что, кажется, в Антарктиде; да и то, поскольку те берега давно оккупированы не менее беспринципными пернатыми — чайками.

И везде и повсюду она (птица-голубь) наполняет площади, вокзалы и парки, найдя свое безрадостное пристанище в этих бесприютных каменных джунглях, связав свою горькую долю с порочным кругом нашей жизнедеятельности.

Где твоя честь, птица? Символ мира, символ благой вести. Не тебя ли выпускал из ковчега Ной? Не ты ли принесла ему в своем клюве масличный лист, вселив радость в сердце седовласого праведника? Не ты ли стала первым насельником Земли, омытой от грязи греха и порока? Не ты ли, наконец, стала символом Святого Духа? Ты. А виноваты в твоем бедственном положении только мы, люди, понастроившие свои города и придумавшие свои соц. сети и лайки.

Размышляя таким веселым образом, я прокладывал свой нелюдимый путь сквозь щелканье затворов, хохот и крики многоязычной публики. Для законченной картины подобных прогулок мне не хватало одного лишь слова, которое я бы цедил сквозь зубы (но так, чтобы было, конечно, слышно), наталкиваясь на очередную парочку, забравшуюся сюда в свой медовый месяц. Печально сознавать, но я так и не нашел итальянского варианта нашего весьма любезного русского слова, выражающего крайнюю степень гостеприимства:

«Понаехали».

Пальто эмигранта

Путь мой лежал в совершенно особое место. Особое не столько по отношению к остальным местам города, сколько по своему значению для русского человека, русского эмигранта. Нужно заметить, что Милан, по моим понятиям, не стал для белой эмиграции той безрадостной пристанью, воды которой покрыли обломки их последних надежд. Такая честь выпала другим городам: Константинополю, Парижу, Нью — Йорку, Берлину, Лондону… Здесь же до нашего слуха едва ли донесется то эхо, которое нет — нет да пробьется сквозь городской шум Латинского квартала или авеню де Гобелен7.

Это эхо искореженных судеб, эхо скитаний и поденной работы, эхо братских собраний и кружков, университетов, изданий, приходов, проникнутых единым стремлением — сохранить родину в себе и в своих детях. И наконец, эхо несбывшейся надежды, одной — единственной — возвращения «в свободную Россию».

Славные донские казаки, бесстрашные вояки, опора и честь российского трона, когда-то освободившие под началом Суворова от революционеров — французов Италию, а спустя пятнадцать лет уже победоносно входившие в сам Париж — могли ли они себе это вообразить? Вообразить, что их потомки, прямые наследники их боевой славы, растекутся по этому самому Парижу бледными тенями прошлого. Пристрелив с отходящего корабля еще у берегов Крыма своих преданных скакунов, бросившихся за своими хозяевами прямо в пучину, вынужденные снять свои мундиры, лампасы и эполеты, переодевшись в безликое штатское, они стали работать на чужой народ — будто бы пришли с повинной после Бородина.

Сейчас едва ли остались в живых даже внуки белой эмиграции, говорившие на литературном русском с англо — французским акцентом, никогда не видавшие, но, может быть, знавшие нашу страну лучше нас. Не берусь судить правнуков, но, думаю, многим из них проще считать себя кем угодно, только не русскими.

Не зная историй и судеб русских эмигрантов в Милане, я взял на себя смелость поднять их знамя в этом городе. Выглядело это примерно так. Закутавшись в любимое синее пальто, бесснежным, но промозглым январским вечером, одинокий как пустой трамвай, я направлялся в особое место. Пальто на мне было одним из двух, когда-то подаренных отцом нам с братом — без всякого повода и, честно сказать, надобности. Такие неожиданные подарки были в то время не редкостью — в те времена наш свечной заводик