то отдайте варево мужу — он съест. Кстати, подобным составом клеили свои пи­рамиды египетские... эти... фанфароны.

И вообще, между нами, все мужчины фанфароны. Каждый из них думает, что семи пядей во лбу, а как слово молвит — сразу видно, что восьмой не хватает.

Один

Когда жена идет в магазин или куда там, во мне просыпается мальчишка, у которого родители ушли в кино. Как-то в одиночестве я съел литровую банку варенья, хотя за чаем не брал и двух ложек.

В другой раз жег бенгальские огни, пока из искры не возгорелось пламя на одеяле. Мне хотелось как-то самопроявиться.

В закоулках моей головы давно нежилась безобид­ная мысль — как-нибудь позвонить некой даме. В юно­сти мы любили друг друга, а потом я ушел от нее, или она ушла от меня. Ее звали Вета, но я называл Кувшиночкой: лимонные волосы, золотисто-желтая кожа и глаза, как подсвеченная глинистая вода. Под хла­мом жизненного опыта нет-нет да и засветится в го­лове желтое пятнышко юношеской любви-воспоми­нания.

Я знал ее телефон и однажды, когда жена пошла за бананами, которые ей нельзя есть, а я не терплю, решил позвонить Кувшиночке.

Телефон стоял на трюмо, и, встретившись с собой, я задумчиво рассматривал лицо, которое время уже слегка помяло своими негнущимися пальцами. Мне казалось, что стоит заговорить с Кувшиночкой, как глуповатый румянец зальет щеки и натянет кожу, а волосы потемнеют и опять приподнимутся шап­кой. Может быть, я хотел встретиться с молодым собой.

Но что-то во мне еще осталось, какая-то орлиность в фасе. Чтобы оттенить ее, я взял в кухне молоковар и надел на голову. Если бы не сбоку ручка, то похо­дить бы мне на римского легионера. Поэтому я вос­пользовался правилом винта и повернул ручку назад, к затылку.

Голова скрипнула. «Наверное, в черепе», — безза­ботно подумал я и, вывернув ладонь, сделал грече­ский жест.

— Да, вот так приходит слава мира, — сказал я греческую пословицу по-русски и дернул с головы молоковар.

Он не сдергивался.

— Истина в вине, — сказал я вторую пословицу и по тому же правилу винта опять повернул ручку к уху, окончательно насадив молоковар на голову.

Меня начала корчить косая улыбка. Я тянул его вверх, будто хотел приподнять себя, пока не заныла шея, и я не понял, что могу оторвать голову.

Прошел час. Я уже не улыбался. Молоковар при­рос к черепу, будто я в нем родился. У меня дрожали руки, рубашка побурела, во рту катался горький язык. Со стороны казалось, что я дерусь с самим собой...

Нужен был выход. Я обмотал молоковар велоси­педной цепью, второй конец зацепил за фановую трубу и стал задом рваться из туалета, как ошалевший же­ребец. Если бы не лопнула цепь, я бы своротил трубу. Уж не знаю зачем, только я разбежался и, как хоро­ший бык, с силой наподдал молоковаром трубу. Ма­линовым звоном грянули колокола, и на меня пошел унитаз. Все-таки я устоял, зацепившись руками за пол, и, пошатываясь, подошел к зеркалу.

Из-под молоковара на меня глянула взмокшая рожа, изрытая гримасами. Рубашка была так порва­на, что ее и не было. На голой груди, как вериги, по­коилась велосипедная цепь, а крученый галстук на ручке молоковара. Но куда делись брюки — не знаю до сих пор.

На глаза попался телефон, и я бросился к нему. Мысль металась под молоковаром, прыгая от «скорой помощи» к пожарной команде, от зоопарка к сантехнадзору. Видимо, по той же причине, по какой боднул трубу, я набрал заветный номер.

— Кувшиночка, — отчаянно хрипнул я, и это было похоже на страсть.

— Вася, — шепотом ответила она. — Я сразу тебя узнала, приезжай, приезжай немедленно, я жду тебя.

«Значит, я ушел от нее», — опять сверкнуло под молоковаром, ибо с головой он сейчас был одно целое.

— Не могу, у меня кастрюля на голове, — ответил я, стараясь сиплостью смягчить хрипы в горле.

В трубке задышала тишина, а затем она четко сказала:

— Ты всегда был хамом.

— Кувшиночка! — предсмертно взревел я, но труб­ка уже попискивала.

Мне захотелось рвать на себе волосы, но и они были под молоковаром. Я заплакал.

Пиликнула дверь, и показалась жена с бананами. Она замерла у порога, безвольно опустив бананы в ведро с мусором, стоявшее между дверей. У нее при­ключились огромные глаза, о которых мечтает любая женщина. Но жена не узнавала мужа.

— Вот так... жду тебя... Да ты заходи... Будь как дома...

Я высморкался в галстук и, поигрывая голыми но­гами, беззаботно прошелся по передней.

— Сейчас же сними посуду, — выдохнула жена.

Я расхохотался как на сцене: громко, фальшиво и нервно.

Она подошла ко мне и, вопреки правилу винта, о котором не имела никакого представления, резко повернула молоковар в другую сторону. Он снялся легко, как соломенная шляпа. Видно, голова у меня была эллипсоидная.

Детектив

Врач-психиатр раз пятнадцать стучал по моему тупому колену, даже начал нервничать, и тогда из уважения к медицине я наподдал его ногой. Так что нервы у меня как капроновая леска. На работе совершенно ни за что не переживаю.

Всякую мистику, разные там социологические про­гнозы, не признаю. К телепатии на расстоянии отно­шусь скептически, потому что чего это я, воспитанный на материалистическом учении, буду к ней относиться.

Детективы люблю, но, как и все, в этом не при­знаюсь. Особенно на ночь, как почитаешь часов до трех-четырех, так встанешь утром — волосы дыбом, голос хриплый, а глаза налиты кровью. Вот, скажем, есть детектив, я его шесть раз читал: приходит один домой, открывает холодильник, а там голова лежит...

Но нервы у меня, как у милиционера, — непри­ступные.

Нервы-то нервами, но пришел я как-то с работы, взял чайник и чувствую, что он теплый. Такой теплый, что почти горячий. Это было непонятно — меня же весь день не было дома. Я осмотрел замки, окна, за­глянул в шкаф, но все было цело и невредимо.

Поскольку нервы у меня хорошие, то этот чайник выкинул я из головы. Мало ли каких физических яв­лений в природе. Вон у нашего кладовщика сто литров соку испарилось