— Зачем послал? — В голосе его спутника прозвучало нечто вроде досады, что о нем могли так подумать. — Я сам. Твоя судьба — в твоих руках. Хотя, конечно, узнал бы папаша, куда я поперся, он бы меня танком остановил. Они же уверены, их партия — монолит, тысячу лет у руля простоит.

— Кто «они»?

— Папаши наши. Их поколение.

Мгновение Рад не знал, как среагировать. Его отец не был партийным. Потом он спросил:

— А кто у тебя отец?

Теперь замялся с ответом его спутник.

— Папаша-то? — Ему откровенно не хотелось отвечать на этот вопрос. — Да вообще папаша ничего мужик. Вполне ничего. — И перевел стрелку: — А ты, значит, просто так ушел? Завял, что ли?

— Завял. — Рад не стал настаивать на его ответе. — Уж пардон! Надо бы только вернуться, предупредить, чтоб расходились. — Он снова остановился.

— Ну?! — с интонацией сообщника воскликнул его спутник. — Придешь — а там как раз и приехали. Пофартило унести ноги — уноси. — Он взял Рада под руку и повлек по дороге дальше. — Ты за них не волнуйся, не те времена, чтоб на Соловки ссылать. А получиться у них — хрен у них что получится! Не сварят каши — голову даю на отсечение.

Они шли так, разговаривая, минут пятнадцать, когда наконец на дороге объявила о себе звуком мотора машина. Она ехала в сторону центра, мчала, выжимая километров сто двадцать, но их размахивания руками, их прыжки на середину дороги заставили водителя затормозить и остановиться.

Везти водитель согласился только до Столешникова.

— Сиреневый бульвар? — как выругался он, когда Рад назвал свой адрес. — За стольник не повезу!

Позднее Раду придет в голову мысль, что самая большая купюра той поры, постоянное присутствие которой в кармане символизировало, можно сказать, жизненный успех, с самого начала знакомства с Дроном Цеховцем сопровождала их отношения неким осеняющим знаком.

— Нет, стольника, конечно, дать не могу, нет у меня столько, но от Столешникова до Сиреневого — плюс два червонца, очень приличные деньги, — склонившись к приоткрытому оконцу, попытался Рад уломать водителя.

— И за два стольника не повезу! — отказал водитель.

— Ладно, шеф, дуй до Столешникова, — сказал спутник Рада, подталкивая Рада к задней дверце, сам открывая переднюю. — Не хочешь быть богатым, будь честным.

— Чего это мне — не богатым, а честным? — Водитель обиделся.

— Да это приговорка такая, — плюхаясь на сиденье, со смешком успокоил его спутник Рада. — Ко мне поедем, перекантуешься у меня до метро, — повернулся он к Раду назад.

Квартира, в которую они вошли четверть часа спустя, казалось, не имела пределов. Потолки, казалось, возносились над головой на высоту, недоступную сознанию и глазу, — хрустальная люстра в комнате, где сидели, коротая время до открытия метро, светила своим электрическим светом чуть ли не с самого неба. Пили маленькими глотками обжигающий нёбо «Beefeater» из литровой квадратной бутылки, крепчайший, головокружительно ароматный бразильский кофе со вкусом миндаля, курили кубинские сигары, обрезая концы специальным хромированно блестящим ножичком, — все невиданное тогда, невероятное, словно чудесным образом перенесся в некий иной мир, живущий совсем по другим законам.

С этой ночи случайный консерваторский сотрапезник Рада обрел для него имя.

Дрон Цеховец учился в Институте военных переводчиков. Был уже на последнем курсе, имел право жить дома, ходить в гражданском.

— Не дурно было бы, да, если бы из ГБ пришли — и меня захомутали? — посмеиваясь, говорил он между неглубокими сигарными затяжками. — Полетел бы из института быстрой ласточкой. И в армию, срочную тянуть. Я же при погонах. А офицерские еще не заработал.

— Изрядно, однако, ты рисковал! — искренне восхитился Рад.

— Делай все что угодно, главное, не попадайся, — вынимая сигару изо рта и выпуская дым углом губ, изрек Дрон.

После окончания института он и сам собирался идти в госбезопасность, в управление, занимавшееся внешней разведкой, и ездить по заграницам туристом.

Рад усомнился, что работа в таком управлении будет заключаться в туристических путешествиях.

— Конечно, нет, — серьезно сказал Дрон. — Приехал — отчет надо нарисовать. А ездишь — побольше информации собрать.

— Да сколько там можно туристом собрать информации, — Раду никак не верилось, что Дрон не понтярит.

— Не знал бы, не говорил, — с некоторой обидой в голосе отозвался Дрон. — У меня у товарища отец — всю Европу на машине объездил. Индивидуальный автомобильный туризм. Шмотья, техники всякой натащил — пропасть.

— А почему ты уверен, что будешь именно туристом ездить? — спросил Рад. — Человек предполагает, а бог располагает.

— С богом уже договорились. — Дрон сидел в кресле, забросив ногу на ногу — щиколоткой на колено, — вся его поза выражала сибаритское наслаждение проживаемым сейчас моментом жизни.

Рад вспомнил, что на улице, когда спросил об отце, Дрон уклонился от ответа.

— А кто у тебя отец? — снова поинтересовался он. Теперь Дрон ответил. Они сидели у него дома, пили джин и кофе, курили сигары, их отношения совершили скачок, перейдя в новое качество, и теперь можно было ответить, — так, вспоминая ту ночь, заключил Рад позднее.

Отец Дрона был заместителем министра одного из республиканских министерств. Не Эверест, но пик Коммунизма, семь тысяч четыреста девяносто пять метров над уровнем моря — такая высота. Глядеть снизу — отвалится голова.

— А ты что? Работаешь где-то? Учишься? — спросил Дрон.

Мехмат МГУ — ни разу еще не бывало, чтобы, называя свой факультет, Раду пришлось испытывать чувство неловкости и смущения.

— А, в НИИ куда-нибудь пойдешь париться, — небрежно откомментировал его признание Дрон.

— Почему непременно в НИИ? — уязвленно произнес Рад. — В аспирантуру, может быть. Очень даже может быть.

— А потом, значит, студентам «а квадрат плюс б квадрат» объяснять, — продолжил свой комментарий Дрон. — И что, интересно?

— Ну, не «а квадрат плюс б квадрат», кое-что посложнее, — попробовал защититься Рад.

— Это понятно, что посложнее, это понятно. — Дрон запил сигарную затяжку глотком джина, глотком кофе из фиолетовой узкой, похожей на перевернутый конус чашки. — Но все равно тоска, согласись. Не тоска, нет?

— Нет, не тоска, — мгновенно ответил Рад, ощутив себя фехтовальщиком, отбивающим грозный выпад противника.

— Ну да, каждому свое, — отступил Дрон — как опуская шпагу. И вскричал, наставив на Рада указательный палец: — Было написано над воротами Освенцима! Каждому свое — Jedem das Seine!

Так за джином, кофе и сигарами они досиделись не до открытия метро, а до рассвета, до часа, когда и тому, и другому подошла пора двигать в свои альма матер — каждому в свою. И уже Рад, разговаривая с Дроном, без всякой неловкости смотрел ему в лицо, чего еще не мог делать, встретившись с ним в той квартире на «Профсоюзной»: его необыкновенный нос с набалдашником так и притягивал к себе взгляд, все время вместо того, чтобы в глаза, смотрел на него, и казалось, Дрон это замечает, и ему неприятно. И уже было ощущение, что знакомы нещадно давно, целую пропасть лет, необходимы друг другу и теперь так и поведется: будут перезваниваться и видеться.