— За чем? За камышом, я не ослышался?

— Ну да. А как иначе я продую яйца?

— Продуешь?

Дьюэр, дрожа от холода, вышел из эллинга и поплелся к берегу. Получив камыш, Данбар принялся орудовать ножом, пока не выточил остроносую соломинку длиной три-четыре дюйма. Затем, устроившись так, чтобы свет фонаря падал прямо на яйцо, он сделал ножом легкую отметину на скорлупе, проколол яйцо и сунул соломинку острым концом внутрь, а тупым — себе в рот.

— Вот так высасываешь содержимое, а потом отделяешь желток. — Он внезапно сплюнул, и на пол полетела вязкая белая жижа. — Ничего хитрого. Так, теперь плеснем каплю виски — надо прополоскать скорлупу изнутри, — выложим твой саквояж мхом, и дело сделано.

Компаньоны работали минут тридцать-сорок. Костер тем временем догорел, остались одни угольки, на которые с шипением падали хлопья снега. Случайный прохожий, заглянув в окно эллинга, принял бы Данбара с изможденным, исхудалым лицом за старого колдуна, обучающего своему искусству молодого подручного, а яйца — за некую диковину, плод их черной магии.

Работая, Данбар то посвистывал, то напевал отрывки из песенки, повествующей о неудачной попытке принца Карла Стюарта по прозвищу Бонни убежать, переодевшись служанкой, на остров Скай в маленькой лодке. Он все еще, казалось, пребывал в наилучшем расположении духа, поведение же его становилось все более и более доверительным и загадочным.

— Ну вот видишь, как все славно получается, — заметил он в какой-то момент. — Знаешь что, ты просто должен как-нибудь навестить меня в Лондоне, право, должен. Уоллинг-стрит, 18, рядом с бакалеей, ты там всегда меня найдешь, когда я не на деле.

Тут Данбар словно что-то вспомнил.

— А в Суффолке-то все скверно обернулось, — сказал он.

— В Суффолке? — непонимающе переспросил Дьюэр. — А что там случилось?

— Так ты не знаешь? А может, ты умнее, чем мне казалось, и просто делаешь вид, что не знаешь?

— Честно, понятия не имею.

— Так или иначе, это была тайна, которую следовало хранить и которую не сохранили. Впрочем, хватит об этом.

Мигал фонарь, на озеро уныло падал снег, мыши убрались назад в эллинг, и действительно ничего больше не было сказано о том, что случилось в Суффолке.

Во времена, к которым относится начало нашего рассказа, мистера Генри Айрленда из Тебертона, что в графстве Суффолк, уже год как не было в живых. Пожалуй, об этом джентльмене необходимо сказать лишь то, что он стал жертвой несчастного стечения обстоятельств. Злая судьба подстерегла его[2]и выбросила из седла лошади, и хоть он изо всех сил старался удержаться и проложить свой путь, супостат, устроившийся на крупе лошади прямо за ним, лишь ухмылялся при виде этих попыток. Тем не менее в несчастьях мистера Айрленда было нечто такое, что придает им особенную, страшную окраску. Кому не известны случаи, когда человек терпит крушение, так сказать, в одночасье? Когда, с удовольствием позавтракав с женой и детьми, он является в свой банк, а шторы на окнах задернуты, стоимость ценных бумаг резко упала, а клерки перешептываются друг с другом? Но такие люди, если у них достанет силы и есть друзья, обычно все же всплывают на поверхность. Говорят, сам Ротшильд однажды обанкротился, а мистер Пальмерстон проштамповал документ, весьма обрадовавший биржевых спекулянтов.

Но мистер Айрленд — иное дело; беды подкрадывались к нему незаметно, постепенно, так что он почти не замечал их приближения. В возрасте двадцати пяти лет после смерти отца он унаследовал его имущество. Энтузиазм, с которым молодой человек принял свое новое положение сквайра, тронул бы сердце самого холодного философа. Он задумал заняться сельским хозяйством, предполагал ввозить племенной скот с континента, даже собирался строить для своих арендаторов стандартные коттеджи. И все было бы прекрасно, если бы в оплату принимали добрые намерения, а не наличные деньги. Но тут-то и выяснилось, что мистер Айрленд-старший оставил поместье, обремененное долгами, а помимо того, само право наследования оказалось майоратным и отменить майорат не взялся бы никто, уж точно ни один адвокат в Англии. Тогда мистер Айрленд-младший отказался от своих проектов осушения болот и строительства коттеджей для арендаторов и удалился в Лондон проживать ренту.

Тем не менее все это для молодого человека было бы неважным, сумей он преуспеть в главном. Чтобы появилась женщина, чьей руки стоило бы добиваться, которую он смог бы полюбить и которая ответила бы ему взаимностью. И это нерушимое чувство составило бы счастье и гордость всей его жизни. Такой идеал встречается нечасто, и с приближением свадьбы Генри льстил себя надеждой, что ему повезло. К тому времени мистеру Айрленду исполнилось тридцать лет: это был человек спокойный, выдержанный, расположенный к людям, примирившийся с тем, что его сельскохозяйственные прожекты пошли прахом, но решивший, что, как муж и отец, он все еще способен завоевать мир. Многие приходили к такому решению, и многие хотели бы к нему прийти. Увы, именно тут-то — в момент триумфа, когда свадебный экипаж осыпали цветками апельсинового дерева, — и начались настоящие беды мистера Айрленда.

Венчание состоялось в соборе Святого Георгия, на Ганновер-сквер, о нем сообщили в колонке светской хроники все популярные газеты (ибо мистер Айрленд хотел, чтобы мир знал, какой ему достался драгоценный приз). Его невеста, мисс Изабель Бразертон, была молодой женщиной лет двадцати трех, среднего роста, имела изящные манеры и густую копну каштановых волос, какие предпочитал Тициан. Отец ее — правда, ныне покойный — был литератором, но высшего разряда. К нему захаживал Диккенс, а дамы всячески зазывали его на свои приемы. Среди тех, кто нес гроб с его телом, был сам Теккерей, а принц, член королевской семьи, пожертвовал пять гиней в фонд посмертного издания произведений. В общем, в том, что касается положения невесты, мистер Айрленд считал, что все получилось лучше некуда.

Брак — возможно, самый трудный предмет для описания. Кто возьмется утверждать, что мистер Бриф, судья Северного избирательного округа ее величества, гордый отец трех красавиц дочерей и обладатель элегантного, с лепниной особняка на Кенсингтон-сквер, — счастливый человек? А его Друзилла, в девичестве мисс Бейтс из Чима, дает ему все то, что только может дать мужу жена? С другой стороны, откуда нам знать — может, в дни, когда ее муж покидает дом и отправляется в свой Северный округ, миссис Бриф удаляется в спальню и льет горькие слезы по незадавшейся жизни? Так или иначе, мистер Айрленд, глядя на стоящую рядом с ним под венцом Изабель, считал себя счастливцем, а друзья, для которых его дом был всегда открыт, говорили, что ему повезло и что миссис Айрленд — это личность. И я склонен согласиться с ними. Видит Бог, есть женщины, для которых долг гостеприимства — пустая формальность. Они приглашают тебя к столу с таким же видом, с каким звенят флоринами в церкви, собираясь бросить монетку в блюдо для пожертвований. Но миссис Айрленд не из их числа. Сама она говорила не много, зато умела хорошо слушать, сохраняя при этом серьезность в сочетании с полной непринужденностью. Гости, которым пришлось отведать в ее доме бифштекс и выпить бокал кларета, уходили с чувством, что ужин удался на славу. Правда, если говорить об их женах, то не уверен, что в кругу дам миссис Айрленд пользовалась такой уж великой любовью. Была у нее привычка мягко, по-женски поддразнивать их, отпускать небольшие колкости, которые помнились много дольше, чем ее улыбки и гостеприимство.