Женевьева верила в карму почти так же, как она верила в шальные пули: они могут быть опасны для окружающих, но от ее брони, безусловно, отскочут, как мячики.

Во взгляде Эши читался упрек.

– Enfin[8], Магали сама может заставить его пожалеть об этом, – быстро сняла с себя ответственность Женевьева. – Я просто… могу помочь.

Клер-Люси всплеснула пухлыми ручками. Во все время этого взволнованного разговора она вертела головой то туда, то сюда, выслушивая то одну сторону, то другую.

– Наверняка?

Квартирка Магали под самой крышей шестиэтажного дома была выдержана в умиротворяющем супрематическом стиле «белое на белом», и когда ее владелица причесывалась там на следующее утро, в окно вдруг ударилась ворона. Испуганно встряхнувшись на подоконнике, птица осуждающе глянула на Магали через стекло и улетела жаловаться горгулье на соседний остров. Как будто она и без вороны не знала, что сулит ей грядущий день. И тех горгулий она тоже лицезрела регулярно, переходя по парижских мостам в другие районы Парижа.

Чтобы уберечь ворон от любых столкновений с ее окнами, она задернула легкие, струящиеся плавными складками газовые шторы полупрозрачной белизны и пошла одеваться. Встречаемые в Париже рассветы все равно обычно казались ей не более чем блеклым желтовато-розовым румянцем на горизонте. И их рахитичная бледность вкупе с прочими малоприятными приметами городской жизни порождала в ней тоску о прежнем доме. Там, на юге Франции, утренний свет игриво поблескивал в капельках росы лавандовых полей, щедро наполняя сердце красотой и помогая выдержать любой самый трудный день. Но в Провансе жила ее мать, а воспоминания детства оставили заметный и глубокий шрам в душе Магали. Она нуждалась в собственном надежном доме, потому и поселилась на этом островке на Сене.

Она надела стильные прямые черные брючки, приятные на ощупь и обтягивающие бедра, они не скрывали изящных форм лодыжек. Легкая шелковая блузка цвета морской волны внесла важное мягкое дополнение к избранным ею черным доспехам. Руки привычно проскользнули в рукава гладкой кожаной черной курточки «Перфекто», которая облегала тело, подобно трикотажному свитеру. На ноги Магали натянула черные полусапожки в утонченном рокерском стиле на четырехдюймовых зауженных, но устойчивых каблуках, оснащенные еще и утолщенной платформой для придания большей высоты каблукам.

Сначала, заплетая волосы, она украсила их шиньоном, но потом передумала, взглянув на себя в зеркало. Отражение получалось излишне романтичным. Выход в город в романтическом облике подобен выходу на битву с дырой в доспехах непосредственно на уровне живота. Сняв шиньон, она придала прическе небрежно изысканный вид, не предполагавший серьезной озабоченности внешностью. Ей всегда нравился ироничный оттенок тщательно продуманной небрежности шаловливых локонов, позволявший тем не менее произвести впечатление безупречного стиля.

По пути к выходу она украдкой прихватила одну из миниатюрных шоколадных ведьмочек, чтобы расположить в свою пользу силы во враждебном мире.

С привычной уверенностью она спокойно вышагивала по булыжным мостовым острова Сен-Луи, переместившись разок-другой на узкие тротуары, чтобы уступить дорогу редкому автомобилю – возможно, какого-то состоятельного островитянина, едущего на работу, или приезжего владельца магазина, живущего в другом округе. Тьерри, островной торговец цветами, как раз начал выставлять букеты перед дверью своего магазинчика. Он помахал Магали розами, как могла бы барышня помахать шелковым платочком уходящему на войну солдату, и пообещал подарить ей по возвращении самый красивый букет.

Покинув остров, она дошла до середины моста, где знакомый скрипач приветствовал ее серенадой, – она бросила на удачу несколько монет в шляпу этого молодого музыканта. Родители Магали жили в маленьких, просто не сравнимых с Парижем местах, где она родилась и выросла. Даже после пяти лет жизни в столице, покидая ставший новым домом островок, она всегда отчасти чувствовала себя воительницей, выходящей на поле битвы, где ее оружие могло оказаться недостаточно боеспособным.

Она миновала взмывающие ввысь контрфорсы собора Нотр-Дам и пересекла большую площадь перед ним, стараясь держаться подальше от церковных горгулий. В такое утро они запросто могли сбросить ей на голову какую-нибудь пакость.

Продвижение Магали сопровождал слет голубей, но, приземляясь возле ее ног, они опасливо держали дистанцию, проявляя своеобразное уважение. По крайней мере сейчас ее походка и полусапожки действительно внушали уважение, и ни одна птица не осмеливалась сегодня надеяться на получение от нее хлебных крошек. На низкой каменной стене в зоне отдыха сидела «голубиная» особа, на ее раскинутых в стороны руках разместилось множество этих птиц, а туристы в кроссовках фотографировали ее и бросали в лежавшую перед ней шляпу непригодную во Франции иноземную валюту. Магали почтительно ей кивнула. Эта женщина спокойно сидела в месте средоточения огромной силы, позволяя птицам собираться на своих руках и равнодушно поглядывая на назойливые вспышки любых фотокамер. С такими личностями лучше вести себя вежливо.

Шествуя по родственному острову Сите, Магали еще держалась за свою независимость, игнорируя увеличивающиеся потоки машин и пешеходов. На середине большого каменного моста, опирающегося на остров, она обменялась последним непоколебимым взглядом с позеленевшим царственным всадником, спустилась на берег Сены и, свернув налево, продолжила путь в городские джунгли по набережной над струящимся речным потоком. Деревья, выстроившиеся вдоль реки, шелестели поздней осенней листвой, образуя своего рода границу, отделяющую от всего Парижа те два острова в разлившемся русле Сены, которые ей нравилось считать его сердцем. Спустившись с этого старейшего в городе Нового моста, Магали прошла под деревьями, отбрасывающими пятнистые тени, и удалилась от реки с ее островами в деловой мир бульвара Сен-Жермен. Там ей сразу захотелось съежиться в своей курточке, но она сдержалась. Так и шла, следуя требованиям моды, не застегнув молнию – душа нараспашку, гордо вздернув подбородок и держа широкий шаг, громко выстукивала четкий ритм каблучками по асфальту.

Однако, несмотря на все ее усилия, чем дальше она удалялась от острова, тем острее ощущала собственную уязвимость. Вдалеке от надежного источника ее силы она становилась просто очередной парижанкой, так упорно старающейся выглядеть ослепительно модной и стильной. Она продолжала бодро стучать каблучками, но в ней нарастало ощущение затерянности среди двух миллионов горожанок, способных выглядеть так же и даже лучше, при наличии более длинных ног или больших денег для приобретения последних новинок высокой моды, и никто здесь не имел никакого понятия о том, что за приготовленный ею chocolat chaud[9]клиенты готовы продать душу. Никаких преувеличений. На полке за кассовым аппаратом двадцатых годов прошлого века среди разнообразных форм для выпечки – ее тетушки действительно хранили один памятный подарок, подписанный знаменитым актером документ, дающий им право на его душу и подтверждающий их колдовское могущество.