Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вот видите, товарищ Сталин, здесь правда искусства победила в вас правду факта, — обрадовался Эйзенштейн.
— А бескозырки! — возмутился Ворошилов. — В конце матросы их гроздьями швыряют за борт, бессмысленная трата имущества, как и в случае с брезентом.
— Зато как красиво смотрится, — вновь похвалил Сталин. — Восставший броненосец, с него сыплются бескозырки, в этом символ свободы, и он наезжает прямо на зрительный зал. Какая смелость оператора! Он что, в последний миг вместе с камерой успел сигануть в сторону?
— Тут мы, признаюсь, использовали трюк, — все шире улыбался Эйзенштейн. — Корабль стоял на месте, уткнувшись носом в причал, а оператор с камерой на тележке наезжал на него.
— Опять аттракцион! — погрозил ему шутливо пальцем Сталин. — Сплошной монтаж аттракционов. Но до чего красиво! Концовка очень хороша, поздравляю.
— Да уж, монтаж… — опустил правую бровь Эйзенштейн и рассказал про слюни. Все дружно рассмеялись. Стало ясно, что его приняли в их компанию, взяли в оборот, хорошо это или плохо, но к Троцкому он теперь уж точно не пойдет в гости.
— А расскажите нам еще что-нибудь такое интересное из вашей работы, — попросил Бухарин. — Ведь наверняка подобных анекдотических случаев хоть пруд пруди.
— Это да, — кивнул режиссер, уже чувствуя себя в своей тарелке, — бывает на каждом шагу. Вот, опять-таки, о правде жизни. В фильме главный герой — броненосец «Потемкин», а на самом деле его роль исполняет броненосец «Двенадцать апостолов».
— Да ты что! — воскликнул Калинин.
— Клянусь! — ударил себя в грудь Эйзенштейн. — «Потемкина» уже не существует, его разобрали. Стали искать что-то подобное. Ни на Балтфлоте в Лужской губе, ни на Черноморском. Из Черного моря все военные суда старого типа увел Врангель.
— И затопил, мерзавец! — воскликнул Ворошилов и со звоном бросил ложку в опустошенный верхний судок.
— Говорят: берите «Коминтерн», но у него нет такого юта, как у «Потемкина», у которого не ют, а широкий круп цирковой лошади. И тут Леша Крюков, мой помреж, находит его двоюродного брата — броненосец «Двенадцать апостолов». Стоит, бедняга, в Сухарной балке, ржавеет. Ни орудийных башен, ни мачт, ни капитанского мостика. Зато внутри — мать честная! — во всем его многоярусном брюхе целый громадный склад мин, настоящий боевой пакгауз. Ворочать его нельзя, мины могут взорваться. Разгружать мины — займет больше месяца, а сроки съемок поджимают. Но нам надо снимать площадку юта так, чтобы впереди было море, а у нас впереди берег, потому что «Двенадцать апостолов» в него воткнуты. С трудом удалось уговорить начальство повернуть броненосец на девяносто градусов, он встал параллельно берегу, и уже можно снимать так, будто корабль плывет в открытом море.
— Так вы, шельмецы, его на приколе снимали? — по-мальчишески засмеялся Калинин.
— На приколе, Михаил Иванович, — кивнул Эйзенштейн. — В кино главное — создать иллюзию, сфокусировать, снять, а потом смонтировать так, чтобы зритель не догадался. А тут еще чайки постоянно кружили, и еще больше создавали иллюзию открытого моря. С помощью реек, балок и фанеры мы загримировали «Двенадцать апостолов» под «Потемкина», чтобы специалисты не могли узнать.
— Опять монтаж аттракционов, — уже вполне добродушно произнес Сталин, раскуривая трубку между борщом и котлетами на гречневой постели, оказавшимися в нижних судках.
— Вот вам, товарищ Сталин, на съемках у нас трудно пришлось бы, — со смехом продолжил Эйзенштейн. — Курить категорически запрещено, ведь кругом одни мины. Ни курить, ни бегать, ни стучать громко, даже без особой нужды находиться на палубе запрещено. Причем в качестве соглядатая нам приставили от флота человека по фамилии Глазастиков. А угадайте, за сколько мы сняли в итоге почти весь фильм? За две недели!
— Да ну! — воскликнул Молотов.
— Сроки, товарищи, сроки! Кстати, есть и кадры, где броненосец «Потемкин» снят издалека, плывущим по морю. Но плыл он на самом деле в Мавританском зале Сандуновских бань. Точная модель. И, кажется, получилось, не заметно, что модель.
— А правда ли, что зловредного попа играете вы сами? — спросил Бухарин.
— Уже распустили слухи! — засмеялся Эйзенштейн. — Правда, но только в том эпизоде, где он падает с лестницы. Попа играл старый садовник из-под Севастополя, но заставить его падать с лестницы корабля мы не имели права, меня загримировали под него, и я с удовольствием проделал сей трюк падения. А вообще, как сказано у Пушкина, «случай — бог изобретатель», и в кино очень часто происходят случайные находки, которые становятся лучшими аттракционами фильма. Так, например, встающие львы. Злой сторож Алупкинского дворца не давал нам их снимать, подойдем к одному, он на него верхом садится и орет: «Не дам! Не позволено!» Благо, львов шесть, а он один, пока он на одном восседает, мы с другой камерой к свободному льву перебегаем. Когда снимаешь и видишь, что у тебя все получается, природа и обстановка нередко преподносят такие подарки, как эти львы. Или туман. Случайности, которые подбрасывает жизнь, всегда умнее режиссера. Надо только уметь видеть и вслушиваться в эти дары, живущие собственной пластической жизнью. Для этого нужно пойти на унижение своей индивидуальности, скромно отступить и дать дорогу тому, что само собой просится в твой фильм. Нужно быть гибким в выборе частных средств воплощения замысла. Уметь отказаться от задуманного заранее ради чего-то, появляющегося внезапно. Случай дает более острое и сильное решение, которое закономерно врастает в плоть фильма. Так произошло и с лестницей, она ни в каких сценариях не фигурировала, но вдруг выросла передо мной и ворвалась в органику и логику фильма своенравно, неотвратимо. Да, не было, но расстрел на Воронцовской лестнице в моем фильме вобрал в себя все другие расстрелы. И девятое января, и бакинскую резню, и пожар в Томском театре, и Ленскую бойню, и многое другое. Вот увидите, этот эпизод войдет в классику мирового кинематографа. Хотя на самом деле никакого расстрела на одесской лестнице в истории не было. Но правда искусства восторжествует над правдой жизни.
— Браво! — похлопал в ладоши Бухарин.
— Красиво, — кивнул Сталин. — Да, Николай Иванович, я все собирался спросить, что там все-таки окончательно по Есенину?
— Осталась версия самоубийства, — ответил Бухарин, мгновенно потупившись. — Хотя очень много противоречивых фактов. В номере «Англетера» все было перевернуто вверх дном и разбросано. На лбу пробоина. Ссадина на щеке. Множественные царапины на теле.
— Ну, он же был драчун, насколько мне известно, — сказал Сталин. — Похоронили на Ваганьковском?
— На Ваганьковском.
— Тяжелейшая потеря для нашей поэзии, — произнес Эйзенштейн. — Говорят, он в последний год только и говорил о смерти. Мол, мне предсказано, что умру в пятьдесят.
— Желаем