Белоснежки.

А феям самим бы хотелось в феерии

Из обожанья и страсти,

Облагородившись парфюмерией,

Греховным насытиться счастьем.

Но не положено: феина долюшка

С грехом совместима едва ли.

К тому же, увы, Белоснежки и Золушки

Всех принцев порасхватали.

Вот и кручинится стайкой стрекозною

Она, но, правда, недолго:

Им не положено быть серьёзными

По штату и чувству долга.

Единорог за моим окном

Он дышит и радостью, и свежестью у́тра,

Повышая счастье минимум на пол-октавы;

Красит облака амальгамой и перламутром;

Наколдовывает ро́сы на цветы и тра́вы.

Каждой улыбке он присуждает награды

За живость чувств и лёгкую яркость природы;

Разрывает це́пи; находит разные клады;

Указывает в хитрых лабиринтах проходы.

Говорят, что единороги любители радуг,

Кушают их на завтрак в сыром или жареном виде.

Какают то ли бабочками, то ль горстями мармеладок…

Вот чего не знаю, того не знаю. Ибо не видел…

* * *

Жизнь порой принуждает увязывать

Разноголосие в хор.

Есть много таких, кто рвётся показывать

Глубины кроличьих нор.

Нужно ль кому во владения кроличьи?

Многим ведь всё равно —

Не задаются вопросами с горечью,

Имеют ли норы дно?

Их привлекают процессы стремления

Не вверх, а в кроличью глубь,

Синих и красных таблеток вкушение,

Белиберда их и глупь.

Рекомендую, увидите кролика,

Ныряющего в нору́,

Не соблазняйтесь Алисьей буколикой

И плюйте на их игру.

* * *

Время от времени даже Сизиф отдыхает —

Вместо себя в апогей туристического сезона

Фрикам заезжим он милостиво разрешает

Камни ворочать по глади постылого склона.

Сам же при этом расслабленно дышит ветром,

Изредка рвущимся в Та́ртара жаркую бездну;

Смотрит на свору безумцев, что как сколопендры

Ножками и локотками тычутся нелюбезно.

Много столетий Сизиф перекатывал камни,

Он все доступные мысли уже передумал.

Тезисы старые, без размышлений недавних,

Кружатся в мозге подобьем лихого самума.

Труд он, Сизифов, не в том, что булыжник проклятый

Следует вкатывать на́ гору вечно и тщетно:

Вырваться нужно за круг размышлений предвзятых —

Вот что, увы, нелегко для Сизифов бесцветных.

Фрики визжат, словно голые девы в крапиве,

Тешатся адреналином, по склону потешно трусят.

Мыслей в них меньше, чем даже в усталом Сизифе —

Только б укрыться от камня, добраться до смузи.

Позже, когда экскурсанты покинут Тартар,

Стихнет их гам и наступит покой стародавний,

С данного февраля и до будущих мартов,

Будут Сизифа ждать только вечность и камни.

P.S. По одному из вариантов мифов о Сизифе, царе Коринфа, он — кроме своих обычных, человеческих грехов — похитил и заточил в темнице бога смерти Та́натоса, после чего люди на Земле перестали умирать. Боги такое не прощают.

* * *

Нам часто невдомёк,

Что ждём и что мы ищем.

Последний уголёк

Истлеет на кострище.

Рассеется тепло

На радость энтропии.

Что было, то ушло…

Ликуйте же, витии.

* * *

Порою стихо- похож на психо-,

Его тревожить непозволительно,

Ибо как только разбудишь лихо,

То обрифмуют весьма язвительно.

* * *

Даже стирая ластиком

Ужас необоснованный

Будущего надгробия,

Люди смерти не ждут.

Те же, кто любит ужастики,

Не любят, наверное, клоунов.

Это коулрофобия,

Так этот страх зовут.

Клоуны точно страшные,

Клоуны точно жуткие —

В этом любители триллеров

Явно убеждены.

Но эти страхи пустяшные,

Мелочные и хрупкие,

Все перед страхом смерти, ох,

До омерзенья смешны.

Борщ без чеснока

Жжёт вселенская тоска,

Ибо борщ без чеснока —

Это словно водка без пива.

Борщ пахучий и густой,

И сметана в нём горой,

Но без чеснока — сиротлива.

Точно также ем я щи,

Как и прочие борщи,

Тоже с чесноком и сметаной.

Чуя мой чесночный дух,

Все вампиры мчат на йух,

Словно я гоню их с берданой.

* * *

Не считаю разумным ловить осу

Рукой у себя перед носом.

Играть с нею в ладушки на весу —

Даже если она попросит.

А если укусит, а если вонзит

В меня ужас острого жала,

И Немезидою из Немезид

За воз моих прежних грехов отомстит —

За всё, что раньше прощала.

Уж лучше застыть неподвижно пред ней,

И пусть же всё будет, как будет.

Ведь осы порою бывают страшней,

Чем даже вредные люди.

* * *

И будет свет гореть в окне

И посылать сигнал вовне

О том, что очень грустно мне…

Но грусть чудесна.

Всегда заснеженной весной

Она является за мной

И вместе с болью головной

Уводит в бездну.

Когда ж своё возьмёт весна,

Прогонит зиму прочь она,

Листвы зелёная волна

Меня накроет.

Тогда оставив грусти флёр,

Я выйду радостный во двор.

Пусть уходящий зимний вздор

Не беспокоит.

* * *

С точки зрения Придумавшего эту Вселенную

Мы, живущие на краю небольшой галактики, —

Лишь проявленье пустого, суетного и бренного,

Но собственно — малополезного на практике.

Для Него важнее красоты комет, распушающих

Хвосты свои под воздействием солнечного ветра —

Не мы, слишком мелкие и не слишком украшающие

Его Вселенную, рождённую вакуумом щедро.

* * *

В бесстрастии или страсти,

В силе или безволии

Душа — вместилище счастья

И — ничего более.

* * *

Уходящая зима,

Век её недолог.

Свет дневной, ночная тьма,

Сумеречный морок.

Недотаявших снегов

Лёгкое унынье.

Пустота сырых лугов

И небес бессинье.

Надоевшая до дна

Моего терпенья

Уходящая зима

Жаждет дней забвенья.

Чапаеву и Пустоте

Пелевинский орден Октябрьской звезды

Поблескивавший на фраке,

Носил этот мрачный адепт пустоты

И сам будто жил во мраке.

Он чувствовал всё, что не чаяли мы:

Свет будущих дней, тьму — прошлых.

И видел листву и цветы средь зимы

Сквозь серость сугробов пошлых.

Он видел и то, что не видел никто:

Движенье фотона света,

Вселенной бездонное решето

И робкую мысль поэта.

Недвижимый он — восьмиглаз, шестирук —

Сквозь пустоту безвремений

Собой замыкал фантастический круг

Клубящихся измерений.

На всё мог влиять и всё потрясать

Он мог… Но не делал это,

Позволив Вселенную познавать

Философам и поэтам.

* * *

За дивной глубиной заката,

Пурпурящего небеса,

Явилась тьма, а с ней