Со всех сторон тут же посыпались самые разные, преимущественно немилосердные, оценки таланта Грир и предположения насчет того, с кем она спала, а с кем только флиртовала.

– А я считаю ее хорошей писательницей, – заявила Ханна.

– Я не против ее писаний, – объяснила Аурит. – Мне не нравится ее готовность торговать своей сексуальностью и называть это феминизмом.

Нейт откинулся на спинку стула и вытянул ноги под стол. Присоединяться к обсуждению не тянуло. Недавно он тоже получил внушительный аванс (хотя, конечно, не соразмерный с тем, о котором шла речь) и потому мог позволить себе проявить великодушие.

Бокал снова опустел. За огромной деревянной салатницей стояла открытая бутылка. Нейт повернулся и потянулся за ней, на секунду заслонив собой всех от Элайзы. Она посмотрела на него исподлобья, виновато опустив голову, с кривоватой улыбкой, как будто намекающей на что-то непристойное; так, застенчиво, но и кокетливо, смотрит иногда женщина, признаваясь в не совсем традиционной сексуальной фантазии.

Нейт мгновенно напрягся. Запаниковал и насторожился. Наверно, так, подумал он, чувствует себя солдат в карауле, беспечно проводивший время на посту и услышавший вдруг приближающийся треск выстрелов. Поступавшие ранее доклады о том, что ситуация меняется к лучшему, оказались не верны, и дела на фронте очень, очень плохи…

Вино булькнуло, торопясь из бутылки и растекаясь по стенкам напоминающего аквариум бокала.

– Осторожней, приятель, – предупредил Джейсон и рассмеялся.

Нейт пропустил реплику друга мимо ушей. Нужно срочно возводить укрепления! Он уже не сомневался, что потом, когда все уйдут, Элайза попытается задержать его, настаивая на том, что им необходимо «поговорить». Необдуманные авансы приведут к повторению старых обвинений, и вечер закончится тем же, чем так часто заканчивались и другие их вечера – слезами.

Он шумно выдохнул. Одна бывшая подружка – не Элайза – как-то сказала, что у него гистрионическое дыхание.[4]Бросив взгляд на комод и убедившись, что вино еще осталось, Нейт вдруг почувствовал, как что-то легонько коснулось его ноги под коленной чашечкой.

Элайза с притворным смущением убрала руку.

Резко, словно охваченный вдруг маниакальным желанием ознакомиться с содержимым книжного шкафа, Нейт вскочил со стула. Борхес, Босуэлл, Булгаков. Он пробежал пальцем по корешкам, большинство которых были помечены желтыми стикерами «б/у» из брауновского магазина.

Осмелившись наконец поднять голову и старательно избегая той части комнаты, в которой находилась Элайза, Нейт увидел в ведущем на кухню дверном проеме силуэт Ханны. Она была в голубом топе и узкой юбке. «А фигурка и впрямь изящная», – подумал он. Ханна несла горку посуды и как раз в этот момент обернулась, отвечая кому-то. Обернулась и рассмеялась – по-настоящему, искренне, во весь рот.

Посмеявшись, Ханна поймала его взгляд и улыбнулась – дружелюбно, естественно, без потайного смысла. Нейт подумал, что другой такой улыбки он сегодня, наверно, не увидит. Интересно, она с кем-нибудь встречается?

Нейт не всегда был тем, кого женщины называют кретином. Популярность, способную вдохновить столь враждебные чувства, он приобрел лишь недавно.

Раньше, когда Нейт еще только взрослел, его считали «милым». В классах повышенной трудности он был вундеркиндом, звездой дебатов и начинающим песенником, чье посвящение Мадонне для математической недели – «Как Косинус (Решенный в Самый Первый Раз)» – прозвучало, к несчастью, на всю школу. Выступая за разные футбольные и бейсбольные команды с десятого класса (пусть даже школа и была еврейской дневной), он так и не заслужил репутацию спортсмена. Нельзя сказать, что девушки его чурались. Они обращались к нему за помощью, когда требовалось что-то написать или рассчитать, и даже просили совета в разрешении проблем личного свойства. Они флиртовали с ним, когда хотели поднять его самооценку, а потом рассказывали, что сходят с ума по Тодду, Майку или Скотту.

В ту пору ничего особенного он собой не представлял. Темноволосый, худой, с бледной впалой грудью, из-за которой, как ему казалось, он выглядел малодушным и трусоватым, как будто постоянно съеживался. Он не был унизительно маленьким, но и внушительным ростом тоже не выделялся. Руки, брови, нос и кадык были как будто рассчитаны на кого-то другого, гораздо крупнее. Из-за этого он, даже в старших классах, цеплялся за надежду, что еще, может быть, подрастет на пару дюймов, подтянется поближе к шести футам. А тем временем реальные показатели не добавляли баллов к наличествующему набору персональных чар.

Том, Майк и Скотт играли вместе с ним в футбольных и бейсбольных командах. Самой большой популярностью в их классе пользовался Скотт. Высокий, широкоплечий, в равной степени грубый и самоуверенный, он являл собой тот тип, представители которого воспринимают интеллект не только как нечто второстепенное и неуместное, но и отчасти нелепое, как любопытный, хотя и не особенно занимательный талант, вроде умения кататься на моноцикле. Тодд, Майк и Скотт не были, строго говоря, друзьями Нейта – по крайней мере, в смысле равенства, – но считали его забавным. Они тоже полагались на его помощь, когда требовалось что-то посчитать. (Тодд и Майк до финиша все-таки дошли, а вот Скотта остановила тригонометрия.) Нейт бывал у них на вечеринках. Пил с ними. По школе ходили шутки, мол, как прикольно было, когда Нейт, бард математического класса, со средним баллом 4, наклюкался…

Нейт сох по таким девушкам, как Эми Перельман, роскошной блондинистой сирене из их класса, чьи скромно потупленные глазки и застенчивая улыбка удачно компенсировались облегающими свитерами и обтягивающими попку джинсами. Естественно, Эмми гуляла со Скоттом, хотя однажды и призналась Нейту, что беспокоится за их будущее. «Я в том смысле: а что из него выйдет? Типа – что, если дела в папиных магазинах… – отец Скотта торговал списанными дизайнерскими вещами, – пойдут не очень хорошо? Мой папа говорит, что они, типа, закредитованы. Но Скотт едва умеет читать. В смысле – читать-то он умеет, но, типа, не целые книжки. Не представляю, как он будет справляться в колледже, как получит постоянную работу. Ты же понимаешь, что он не по этой части?»

Неудивительно, что по прошествии времени Эми Перельман, девушка, в общем-то, не глупая, а только изображавшая глупость, разговаривая на общепринятом языке, бросила Скотта ради степени магистра делового администрирования в Уортонской школе бизнеса. Тогда, однако, Нейт – к собственному даже удивлению – выступил в защиту Скотта:

– Но он хороший парень! И тебя любит.

Эми задумалась, однако было видно, что сомнения остались при ней:

– Наверно.

В те годы милый парень Нейт, друг попавших в беду девушек, направлял свои обширные интеллектуальные ресурсы на такие вопросы, как соответствие различных предметов домашней утвари женским гениталиям. После занятий, пока родители не пришли с работы, он слонялся по пугающе притихшему ранчо в поисках эротического вдохновения, не включая свет даже тогда, когда по коридорам уже кружила тьма. Крадучись, как вор, переходя из комнаты в комнату, присматривался к подшитым флисом рукавичкам, приправам и даже маминым колготкам – на предмет возможной реквизиции. Однажды в родительской спальне ему попалась на удивление пикантная книжка некоей Нэнси Фрайдей, и на какое-то время частью его экипировки стала резинка для волос, которой Эми Перельман стягивала «хвост» и которую забыла как-то в лаборатории физики. В долгие предвечерние часы одиночества, заполненные телевизором и самообслуживанием, Нейт укреплял себя почерпнутыми у Нэнси Фрайдей уверениями, что женщинам тоже не чужды грязные мысли, и нюхал желтую с белым ткань резинки, пока запах волнистых волос Эми не рассеялся наконец полностью. То ли он буквально втянул в себя весь аромат, то ли утратил чувствительность вследствие передозировки – кто знает. Тешась надеждой, что временное воздержание поможет резинке в полной мере восстановить восхитительные свойства, Нейт спрятал ее в нижний ящик письменного стола – за старый графический калькулятор и цветные жестянки с ластиками в форме животных, которые собирал в начальной школе. Прежде чем эксперимент можно было бы считать завершенным, он успел позабыть о нем – в аутоэротические практики вторглись начавшиеся соревнования по бейсболу. Тем не менее запашок аутофилии, должно быть, давал знать о себе, потому что примерно в то же время Скотт заклеймил его кличкой Проворная Рука (поразительное указание на то, что Скотт, по меньшей мере, однажды посетил урок социологии).