Прежде чем отправиться в Кембридж, Нейт психологически готовился к Парк-авеню, загородным клубам, яхтам, икре, к безрассудным сумасбродствам в духе Тома и Дейзи Бьюкененов, но Мэн – Мэн застиг его врасплох. Он привык к летним местечкам, рекламировавшим себя как таковые уже своими названиями: Лонг-Бич-Айленд, Оушн-Сити. Его новые товарищи не были ни плейбоями, ни дебютантами. Они не носили блейзеры; девушек здесь не называли Маффи или Бинки.[9]Довольно многие ходили в муниципальные школы (хотя большую часть составляли все же выпускники элитных частных). Это были худенькие, с «хвостиками» девушки без макияжа и сутулые юноши в футболках и шортах-хаки.

О каякинге и хайкинге[10]они говорили не как о ne plus ultra,[11]а как о развлечениях далекой юности. Нейт, занимавшийся всем этим в летнем лагере, никогда не отделял их от других видов обязательной деятельности, таких как пение у костра и изготовление пальчиковых игрушек из полосок фетра.

Когда родители Эми Перельман уезжали на весенних каникулах в Вейл, все в школе знали, что жить они будут в лыжном домике, больше похожем на альпийский дворец с целым полком одетой в форму прислуги. С другой стороны, студенты в Гарварде отзывались о своих семейных «местах» в Вермонте и Нью-Гемпшире так, словно это были хижины, лично построенные их родителями или дедами, сложенные вручную, бревно за бревном, и при этом как будто соревновались в том, у кого там меньше удобств. («Нам всегда не хватает горячей воды, мы ведь пользуемся только собственным солнечным генератором. Полное самообеспечение».) Эми рассказывала о пятизвездочном стейк-хаусе, в котором ее семья обедала в конце долгого дня на свежем воздухе. Парни в Гарварде вспоминали, как топтались на холоде, ожидая, пока разогреется угольный гриль, как будто их родители не могли установить современную плиту. Нейт тоже ходил на лыжах, а однажды с группой мальчишек из синагоги провел целый уик-энд на голом горном склоне в Пенсильвании, рядом с заброшенной шахтой. Вылазка называлась «шаббатон». Они останавливались тогда в «Холидей инн», а ели «У Денни», за автомобильной парковкой.

Нейт никогда не думал, что принадлежит к малоимущим. Его родители были эмигрантами, но эмигрантами с хорошей работой. Они работали на подрядчиков министерства обороны. Он вырос в отдельном доме с лужайкой и металлическими качелями на заднем дворе. Он ходил в частную, пусть и религиозную, школу, где получил отличное образование. У его родителей были университетские степени (но магистров инженерных наук Бухарестского университета, а не, к примеру, докторов философии или истории искусств Йеля). Уже подростком Нейт обсуждал текущие события за обеденным столом; все вместе они смотрели «60 минут» и «Свою игру». У кого-то родители читали «Нью-йоркское книжное обозрение» и пили мартини. Со временем Нейт научился проводить различие между домами своих одноклассников – «белой кости» старой школы против университетских интеллектуалов (евреев и неевреев), – но тогда, в первые недели в колледже, ему казалось, что они все, от детей известных активистов левого толка до отпрысков гонителей профсоюзов титанов промышленности, говорят на одном и том же языке. Ему казалось так, потому что так оно и было. (Многие из них занимались в одних и тех же подготовительных школах.) В конце концов, эти группы были как Монтекки и Капулетти. При всех своих различиях они оставались богатейшими семьями Вероны. А родители Нейта приехали из Румынии.

До поступления в Гарвард Нейт просвещался, читая «Войну и мир» и «Улисса», но, что еще важнее, он никогда не слышал о «Джей. Пресс» и, следовательно, не мог его высмеивать. (В конце концов, до него дошло, что это магазин одежды.) Он был весьма смутно знаком с «Нью-Йоркером»[12]и не имел даже понятия о том, как легко можно превратить яблоко в прибор для курения «травки».

В школе Нейт был капитаном команды в игре «Кто хочет стать миллионером» и знал много всего разного – например, мог перечислить в алфавитном порядке столицы всех африканских государств и как они назывались в колониальные времена, – но не знал того, что нужно, чтобы тебя заметили в Гарварде осенью 1995-го.

В результате он с удовольствием доверился своему товарищу по комнате, Уиллу Макдорманду, ставшему его проводником по всем этим вопросам. Прадед Уилла работал на железной дороге и смог достичь достаточно высокого положения, чтобы заслужить презрение самого Юджина Дебса.[13]

Потратив несколько дней в попытках перевести разговор на тему предметной ориентации, Нейт с изумлением взирал на череду «пиплов», заходивших к Уиллу выпить пива. И пусть они тянули из банок «миллер лайт» и подтрунивали друг над другом, вспоминая какую-то прыщавую в интернате, щедро раздававшую милости едва ли не всем желающим, у них было твердое рукопожатие, от их шуток краснели и хихикали пожилые леди, и они умели произносить нужные слова на похоронах (а потом отойти подальше и забить косячок). Они носили маску легкой иронии и в разговорах ловко избегали всех серьезных, интеллектуальных или сентиментальных тем. Когда Нейт поднимал какой-то интересующий его вопрос, в комнате воцарялось неловкое молчание.

Нейт страстно верил во всеобщее равенство, презирал наследственные привилегии и переживал, по идеологическим соображениям, из-за неудач французской и русской революции; точно так же в первые дни в Гарварде он с пламенной надеждой вскакивал с дивана при каждом стуке в дверь. Он пытался понять, кто из новеньких – племянник члена кабинета, а кто – внук нобелевского лауреата по экономике, и в своих ответах старался подражать Уиллу, подбирая беспечно разбрасываемые им детали. (Какой-нибудь киднеппер мог бы получить немалый выкуп, если бы умыкнул дюжину мальчишек, смотревших по телевизору «Ред Сокс» с выключенным звуком и слушавших «Смэшинг Пампкинс»[14]на проигрывателе Уилла!)

Именно Нейту Уилл отдавал предпочтение перед двумя другими товарищами по комнате – Санжаем Баннержи (или просто Джеем), приветливым, но немного зажатым пареньком из Канзаса, нервничавшим – и безуспешно пытавшимся это скрыть – из-за того, что они распивают пиво, и Джастином Кастлмайером, «Юным республиканцем»[15]из маленького городка в Северной Каролине.