Легко сказать – иди… Куда идти, когда кругом свет и тьма, пустота и наполненность, дрожит хаос, распыляется космос, гневные боги машут кривыми ножами и пьют, пьют кровь из черепов живых еще людей чудовищные обнаженные гау́ри[11], пожирают кишки умирающих и без конца отрывают головы мучеников, которые тут же прирастают снова – и так день за днем, век за веком, тысячелетие за тысячелетием.

Сияй, сияй обманный синий свет, мани в объятия сансары, бросай последнюю надежду, чтобы даже бодхисаттва преисполнился очарованием мира людей, вошел в него, но не так, как положено всем живым существам, а через мертвое, разлагающееся тело. Это попрание всех законов, а, значит, неизвестно, кто войдет в мир таким образом – бодхисаттва, святой или новое, невиданное еще чудовище.

Глаза пленника заволокло красным светом, белым светом, желтым светом, зеленым светом, дымным демоническим светом. Он поднял взор и увидел над собой багровое фиолетовое небо, оттуда грозил ему шестипалым кулаком тысячезубый будда, разевал пасть, в которой дрожал, разворачивался Млечный путь. Из страшного этого, не рожденного еще космоса вдруг выпрыгнул чудовищный десятиликий демон с черными волосами, желтой кожей и косыми, невидящими глазами, прыгнул, загребая руками пространство и время, наклонился над пленником, высунул истыканный когтями язык и закричал пронзительно:

– Хозяин! Хозяин, вы живы?!

Пленник захлопал глазами, десять лиц чудовища задрожали и слились в одно – очень знакомое, вот только вспомнить, кто это, было никак нельзя. Он напрягся, сделал над собой неимоверное усилие – и растворился во тьме. Легкое прохладное покрывало небытия накрыло его разум, охраняя от богов, от людей, и от демонов.

* * *

– Трудный случай, – озабоченно пробормотал лекарь-китаец, моргая глазами. – И вообще трудный, и в деталях. А тут и вовсе что-то странное…

И он потыкал пальцем в темный след на руке Загорского. Ганцзалин только вздохнул – да что ж тут непонятного: здесь когда-то было трупное пятно. Хозяин весь был покрыт ими, когда лежал в тайном зале Пота́лы и сорок монахов читали над ним «Книгу мертвых», пытаясь вернуть к жизни. При этом двое надавливали ему на грудь, чтобы сердце не останавливалось, а еще двое по очереди качали дыхательный мешок, чтобы работали легкие. И все это при мертвом, недействующем мозге.

– Ну уж и мертвом, – наверняка сказал бы Нестор Васильевич скептически, – ты знаешь, что такое кома?

Ганцзалин знал, что такое кома, но у хозяина была не кома. Он был мертв окончательно и бесповоротно, в этом были совершенно уверены тибетские ламы и сам драгоценнейший владыка Тхуптэ́н Гьяцо́. Но нельзя было, чтобы Загорский умер совсем, и нельзя было, чтобы он переродился в другом теле. Именно поэтому монахи читали над его телом тайный раздел тибетской «Книги мертвых», тот самый, который известен только Далай-ламе и одному из его наставников. Раздел этот заучивается наизусть и передается от одного тибетского властелина другому. Он никогда не становится достоянием более чем трех человек одновременно – самого Далай-ламы, его учителя, и учителя его предшественника. Раздел этот принадлежит к самой темной и самой тайной тибетской магии. Магия эта способна заставить переродиться человека в том же самом теле, из которого изошла его душа, притом переродиться полностью, со всеми знаниями, умениями и навыками – и так, чтобы личность переродившегося не потерпела никакого ущерба.

Люди сторонние сказали бы, что это просто возвращение души в тело, но ламы предпочитали термин «перерождение». Может, по традиции, может, для того, чтобы было не так страшно. Кто знает, кто явится в мертвое тело из потусторонних миров, кто успеет занять его до того, как душа придет на свое законное место?

За полторы тысячи лет тибетского буддизма тайный раздел «Книги мертвых» не использовался ни разу. И на то были свои причины. Во-первых, перерождение в собственное тело доступно лишь пробужденному очень высокого порядка, проще говоря, бодхисаттве. Во-вторых, это чрезвычайно трудная магия – обычно гораздо проще устроить так, чтобы человек переродился в другом теле.

– Но с твоим господином этот метод не годится, – сказал Ганцзалину Далай-лама. – Если он переродится в другом теле, придется ждать, пока он вырастет и станет дееспособным. А у нас на это нет времени. Он должен исполнить свою задачу, причем взяться за нее как можно быстрее. У нас нет времени ждать двадцать лет, когда явится новый великий сыщик, нам нужен этот и желательно сейчас. Поэтому мы попробуем возродить его в старом теле.

– Это возможно? – спросил Ганцзалин.

Далай-лама пожал плечами – удивительно было видеть эту привычную европейскую повадку в тибетском первосвященнике.

– Кто знает, – сказал он, – кто знает… Предание гласит, что возможно, но мы будем первыми на этом пути. Трудность еще и в том, что если попытка наша провалится, Дэ Шань уже никогда не воплотится в этом мире.

– Не воплотится? Что же с ним тогда будет? – робко спросил Ганцзалин.

– Что угодно, – сухо отвечал Тхуптэ́н Гьяцо́. – Он может заблудиться в одном из нечистых миров – в адском мире, в мире демонов, в мире животных. Может застрять в бардо перехода от жизни к смерти, может создать свой мир, в котором его сознание будет разворачиваться бесконечно и бесплодно. Для нас же это будет означать, что еще одним пробужденным на земле окажется меньше.

Ганцзалин нахмурился: меньше? Это значит, что он никогда не увидит хозяина?

Наимудрейший поморщился.

– Ты и так его не увидишь, – сказал он раздраженно. – Если Дэ Шань переродится где-то и когда-то, тебя наверняка там не будет. А сейчас, говоря языком профанов, мы попытаемся вдохнуть в него жизнь. Это будет тот же самый Дэ Шань, только прошедший бардо. Впрочем, он, скорее всего, ничего не запомнит. Иногда бодхисаттвы вспоминают свои прошлые жизни, но прошлые смерти они, как правило, не помнят.

Несколько секунд Ганцзалин размышлял, потом поднял голову и посмотрел на владыку Тибета.

– Хорошо, – сказал он, – хорошо. Я согласен.

Тхуптэн Гьяцо неожиданно развеселился.

– Он согласен, – смеялся Далай-лама, – подумать только, он согласен! Да кто же спрашивает твоего согласия, когда на весах находятся судьбы мира?

– Я имею право высказать мнение, я – самый близкий ему человек, – хмуро сказал Ганцзалин.

Далай-лама неожиданно перестал смеяться, смотрел на Ганцзалина серьезно. Глаза владыки показались ему сейчас острее любого, самой острого копья, они ранили навылет. Но страшнее глаз этих оказались его слова.

– Нет, – сказал Тхуптэн Гьяцо, – ты не самый близкий. У Дэ Шаня есть человек ближе, только он об этом не знает. Это раз. И второе – ты и не человек вовсе. Ты демон, выпущенный из ада, чтобы сопровождать пробужденного.

Ганцзалин открыл рот.

– Что? Какой демон? – недоуменно спросил он. – Как я могу быть демоном?