Всхлипнув, Лизонька выбежала из-за стола. Разговор стих. Обменявшись встревоженным взглядом с княгиней Еленой Михайловной, матушка Сергия последовала за девицей. Она нашла ее на любимом месте обеих сестер Прозоровских — на широком старинном сундуке, стоявшем в сенях перед девичьими светелками, где обычно на пестром тюфяке, задернутом вязаным одеялом спала их няня Пелагея Ивановна. На все расспросы монахини, Лиза лишь трясла головой, отворачиваясь и шептала: — Я боюсь ее, спасите меня, спасите…

— От чего же, милая моя? Отчего? — приподняв длинные полы рясы, Сергия присела рядом с девушкой и обняв, прислонила голову ее к груди, почти к самому золотому с эмалевой инкрустацией кресту, висевшем у нее на золотой цепи, — уж давно приметила я, что погрустнела ты, красавица моя. В церкви глаз к образам не поднимаешь. Я ж тебя от самой колыбели помню — смешлива всегда была, говорлива, а теперь слова лишнего не вытянешь из тебя, все в светелке за вышиванием сидишь. Что гнетет тебя, дитя мое?

— Я и сама не ведаю, матушка, — призналась Лиза, взглянув в темно-синие внимательные глаза монахини, — только бабушке Пелагее признаюсь, а уж матери с отцом и заикнуться не решилась бы. Только как появилась у нас в доме Бодрикурша, страшно мне, неуютно как-то и днем, а ночью и вовсе ужасом оледенею, бывает…

— Что ж мадам де Бодрикур плохо учит тебя? — спросила у нее Сергия, — излишне строга с тобой? Так о том надобно князю, отцу твоему, сказать, он ей и укажет.

— Нет, не то, — затрясла головой Лиза, — вовсе не то, матушка. При занятиях мадам терпелива и снисходительна ко мне. Многое известно ей, и в истории, и в математике, и в живописи. Иногда, верно, выскажет раздражение, когда излишне долго раздумываю я или задание нерадиво подготовлю, но после сама извиняется за гнев свой. Поначалу я в ней вовсе Души не чаяла, а вот с некоторое время назад, — Лиза остановила свою речь и в тревоге оглянулась к Дверям, словно боялась, не подслушивает ли кто. Потом же, прислонившись почти что к уху матушки Сергии, продолжила шепотом: — с некоторое время назад она, Бодрикурша эта, ко мне по ночам в спальную горницу хаживать стала.

— Что? — удивленно переспросила монахиня, — это ж зачем еще?

— Не знаю, — всхлипнула в ответ Лиза, — я все окна закрою, дверь запру. Бабушку Пелагею попрошу прямо под дверями на перину лечь, чтоб никого не впускать. А ночью глаза открою, глядь — а она опять у постели моей сидит. И притом нутром — то понимаю я что она передо мной, а вот по виду внешнему так вовсе бы и не признала. Вроде она, а то и не она совсем…

— Так, так, так… — проговорила Сергия, нахмурившись, — и что же она говорит тебе?

— Ничего, молчит. Над головой ее Луна стоит. Сама словно светится вся заревом кровавым изнутри. Порой глянешь на нее — одна голова при ней, а то вдруг и расстроится. Потом снова сойдется все в одну. Я к ней, со страхом спрашиваю: «Мадам, мадам, что Вам нужно — то? А она молчит. Смотрит, смотрит чернющими глазищами. А потом раз — и нет ее, исчезла вся. И только ворон серый на окне в ставенку клювом стучит.

Пока Лиза шептала ей, лицо монахини Сергии становилось все мрачнее. В столовой уже послышался стук отодвигаемых стульев — чаепитие закончилось.

— Лиза, Лиза! Где она? — раздался совсем рядом громкий голос князя Федора Ивановича. — Вот капризная девица, сама напросилась на охоту ехать, а теперича только удерживает всех. Ей уж одетой давно быть пора. Лиза! — снова позвал он, — Данилка свору твою вывел, едешь ты?

Лиза медленно слезла с сундука, вытирая платком заплаканное лицо.

— Вот что, девочка моя, — проговорила ей Сергия, быстро переплетая волосы в косах, — ты обо всем, что мне сказала, больше никому ни словечком не говори. Мы с тобой вдвоем с Бодрикуршей справимся. Только все рассказывай мне без утайки. А пока посоветую тебе сразу же — ты под подушку икону Богородицы клади, и как явится к тебе Бодрикурша, так ей ограждайся и молитву богородичную читай, она страсть как не любит того — сама убедишься. Поняла?

— Поняла, матушка, — кивнула Лиза и слабо улыбнулась.

— Ну, беги тогда, не задерживай отца. А то осерчает он.

Давно уж передав сыну охотничьи дела, князь Федор Иванович в то утро раздухарился не на шутку и решил, как в былые времена, все снова взять в свои руки. Когда охота собралась у парадного крыльца княжеского дома, он с самым строгим и серьезным видом осмотрел лошадей и собак, выслал вперед стаю и охотников в заезд, сел на своего рыжего донца и, подсвистывая собак из своей своры, тронулся через гумно в поле. Любуясь отцом, словно помолодевшим на десяток лет, Арсений ехал за ним. Всю кавалькаду замыкали Ермило и княжна Лиза. Последняя, немного осунувшаяся и сосредоточенная, ехала на темно-коричневой с серыми пятнами лошадке, и явно не разделяла всеобщего, радостного настроя.

Княгиня Елена Михайловна, по утренней свежести накинувшая поверх темно-синего домашнего платья кашемировую шаль с длинными золотыми кистями, махала им рукой с крыльца. Она тоже улыбалась, не чувствуя никакой тревоги. Если скатилась слезинка по ее лицу, то только от сильного порыва ветра с озера, который подул, едва кавалькада охотников выехала со двора. Подул, да и стих быстро.

Чуть позади княгини виднелась Буренка с пуделем на руках. Она изредка взмахивала кружевным платком. Невозмутимое, бледное лицо француженки выражало только скуку предстоящего долгого ожидания — не более того.

Закрыв русые с заметной проседью волосы черным платком, матушка Сергия исподволь внимательно смотрела за Буренкой — рассказ Лизы чрезвычайно встревожил монахиню. Тонкие губы француженки, бестрепетные до того, растянулись в невероятную улыбку — невероятную от того, что даже находясь на расстоянии нескольких шагов от Бодрикурши, матушка Сергия физически ощутила гладкость и мягкую бархатистость ее губ, словно француженка на самом деле прикасалась к ней. Без сомнения то существо, которое избрало для себя личиной образ мадам де Бодрикур, если и имело потустороннее происхождение, — а после разговора с Лизой монахиня Сергия почти что не сомневалась в том, — то вовсе не было холодно и скользко, как принято издавна понимать подобное. Оно, напротив, излучало теплоту и вкрадчивое, неотвязное обаяние…

Тем временем охота весело двигалась вперед. Всех гончих, которых вывели в поле Прозоровские, насчитывалось до пятидесяти собачьих голов, при них ехало до десятка доезжачих и выжлятников. При том каждый из охотников-господ вел при себе по десятку борзых. От всего лай по округе стоял неугомонный.

Оглядывая свое «хозяйство Федор Иванович довольно пристукивал хлыстом по сапогу: не зря тратил он время на устройство охотничьей забавы. Кажлая собака была вышколена, знала хозяина и кличку свою Каждый охотник знал свое дело, место и назначение. Уже в поле лай и разговоры постепенно стихли — охота растянулась пестрым змеем, направляясь к лесу. Как по пушистому ковру шли по полю лошади, изредка шлепая по лужам в низинах. Туманное небо продолжало незаметно и равномерно спускаться на землю — в воздухе было тихо, тепло, беззвучно. Изредка слышались то подсвистывание охотников, то храп лошади, то удар арапников и взвизг собаки, не выдерживавшей места.