Часть 3

Март занялся́ капелью. Солнце переливалось по мокрым крышам, весело тренькали чистые капли в лужицы под завалинкой, смывая сонную болезненную тяжесть зимы.

Прасковья по снежной грязной хляби вернулась домой уже за́темно. Ольга буднично хлопотала у плиты, сооружая нехитрый ужин. Парни шумно возились в комнате.

— А Анютка где? — спросила Прасковья, заглянув в комнату.

— У Пашки. — Не отвлекаясь от домашних дел бросила Ольга.

— У какого Пашки?

— У Дергачёва Пашки.

Ольга кидала слова сухо и отрывисто. Отношения с того злополучного вечера не ладились, каждая теперь жила своей жизнью, пересекались только за ужином или домашними хлопотами. И то старались поскорее молча выполнить обязанности и разойтись каждая в свой угол.

Прасковья, накинув платок, выскочила обратно в мокрую стынь.

В дом давней соперницы своей влетела она без стука, громко грохнув дверью об стену.

Дети за столом вздрогнули. Анютка привстала робко со своего стула:

— Мам?..

Только сейчас Прасковья заметила, как вытянулась дочка, как упрямо сжимает губы и смотрит прямо, решительно отцовскими глазами.

— Мать где? — резко бросила Прасковья Пашке.

— В больнице, — тихо прошелестел мальчуган.

Глаза у него тоже были отцовские: ясные, большие, удивлённо-кроткие, с затаённой детской болью где-то в глубине.

Прасковья привалилась к дверному косяку и прикрыла глаза. Долго молчала и тяжело дышала.

— А ты тут с кем?

— Я один, я сам могу. — Тоже привстав, прошептал Пашка. — Мне тёть Оля помогла печь протопить и покушать принесла. А Анютка вот уроки делать помогает.

— Мам, мы.. — начала Анютка.

Но Прасковья ее перебила:

— Собирайтесь. У нас переночуешь. Нечего тебе тут одному оставаться.

Ирина вернулась, когда проглянули проталины. Долго стояла нерешительно у ворот, держалась за штакетник, силясь не упасть на мокрую весеннюю землю.

Пашка первым увидал её в окно и с громкими криками: «Мама! Мамка!», — неодетый выскочил во двор. Налетел вихрем на Ирину, едва не сбив ту с ног, прижался к её тяжелой зимней шубе, старался вцепиться в неё как можно крепче, чтоб мать снова не растаяла в неизвестности. Ирина неистово целовала макушку сына, прижималась мокрыми щеками к волосам:

— Пашка, Пашенька, сыночек мой. Как же соскучилась я.

— Так соскучилась, что парня одного посреди зимы в нетопленном доме бросила? Ни разу даже не спросила, жив ли? Хороши скучания, — Прасковью душила жгучая злоба. Она вышла вслед за Пашкой, встала на крыльце, скрестив руки, и свысока глядела на Ирину.

Та потупилась, спрятала глаза под несуразным шерстяным платком.

— Мамку на скорой увезли, без памяти она была, — зло оглянувшись на Прасковью, принялся защищать мать Пашка. — Это я ей скорую вызвал. А потом Анютке рассказал. А она тёть Олю привела. А ты не знаешь ничего! Пойдем, мамка.

Прасковья растерялась, удивленно глядела на Ирину, пока Пашка бегал в дом за курточкой, долго провожала взглядом две худенькие фигурки. И все силилась понять, что же так свербит у неё внутри, какая-то назойливая мысль кружила, как овод на покосе, мешала, но никак не давала себя поймать.

Вечером, когда все уселись за ужин, наконец-то поняла, всплеснула руками:

— Батюшки, так а дитё-то она чем кормить будет, у них же там мыши с голоду передохли.

Под недоуменные взгляды домочадцев скидала в корзину краюху хлеба, варёные яйца, бутыль молока, суетливо огляделась по сторонам, схватила ещё коробок спичек и соль и выскочила и́з дому.

Пашка учил уроки под тёмным абажуром, Ирина тихо лежала в кровати. Прасковья заскочила в и́збу, схватилась за пристенок и долго пыталась отдышаться.

— Тут это… Поесть вам принесла… И печь, наверное, протопить надо… Ольга утром заходила, топила… Так остыла, наверное…

— Я сам натопил уже, — исподлобья глядя на нежданную гостью, ответил Пашка.

Ирина удивленно приподнялась на кровати. Без шубы оказалась она совсем худой, голова замотана платком, губы бледные, будто и нет их совсем. Глаза запали и в бледном свете люстры казались пустыми провалами.

— Спасибо тебе, Прасковья, — голос тоже растерял свою силу, шуршал, как бумага под пашкиной ручкой.

— Ты чего это в платке лежишь.. — Сдуру ляпнула Прасковья. И тут же прикусила язык.

Ирина промолчала, опять спрятала глаза, а Прасковья выскочила вон.

Ночь тянулась бесконечно. Прасковья сначала ворочалась в кровати. Потом не выдержала, сунула ноги в домашние валенки, накинула шаль и вышла в кухню.

— Чего не спится тебе, заполошная, — проворчала Ольга, выходя вслед и аккуратно прикрыв дверь в комнату. — Хоть чайник что-ли поставь.

Сама налила воды, разожгла плиту и села напротив сестры.

— Сама натворила делов, сама теперь и маешься. — Вздохнула Ольга, глядя в тёмное окно.

Прасковья аккуратно накрыла ладонями руку старшей сестры:

— Оль, что ж делать-то теперь? Жить-то как? Подскажи. — И шмыгнула громко. — Видела, какая она? А Пашка там один совсем. А случись что с ней… Она ж его не покормит, не доглядит…

— Умирает она, Паш.

Ольга не отрывала глаз от окна, но и руку не убирала. Думала долго.

— Чёрствая ты стала, Паша, как сухарь. На людей кидаешься, слова доброго не скажешь. А сухарь-то водой только размочить можно. Ты б поплакала хоть, глядишь, и размякла бы. А чтоб плакать, так жалеть надо. И не себя жалеть, вокруг посмотри, хуже тебя люди живут.

Сказала, тихо встала и ушла в комнату.

На плите давно уже исходил паром закипевший чайник, а Прасковья всё сидела и сидела, глядя в одну точку перед собой.

Спозаранку она отправилась в контору.

— Можно? — робко постучалась в дверь председателя.

— Заходи, Прасковья Ивановна. С чем пришла? Не выбил я тебе ещё помощь на дом, уж прости. Завтра снова поеду в райцентр. Есть ещё мыслишка, куда обратиться.

— Не за тем я, Иван Степаныч, — перебила его Прасковья. — Извиниться хотела. Ну за… за