Председатель долго молчал, разглядывая тёмный штакетник за окном. Потом вздохнул:

— Да ладно тебе, Паша. Дело прошлое. Я не понимаю, разве ж..

Потом заглянула на ферму, долго там ругалась с бригадиром, но выбила себе неделю отгулов.

Дома зарубила курицу, собрала целый мешок овощей, молока, масла и, пыхча, еле дотащила всё до ирининого дома.

Пашка был в школе. Ирина спала, не проснулась даже на стук. Прасковья деловито растопила печь, сварила жиденькую куриную похлебку и растормошила Ирину.

— Паша, ты чего здесь?

— Просыпайся давай, есть сейчас будем.

Усадила Ирину на взбитые подушки и принялась кормить с ложечки, дуя на горячий суп.

Ирина сначала пробовала слабо отбиваться, но потом сдалась.

— Ну вот, давай ещё за Пашку ложечку. Ну вот, весь суп и съела. Сейчас баню протоплю, помоем тебя. А то с больницы не мылась еще..

Ирина внезапно схватила Прасковью костлявой рукой и зашептала ей в лицо лихорадочно:

— Паша, Пашенька. Ты прости меня за все, Паш. Не бросай только Пашку моего. Он хороший, он умный, сам всё умеет. Он тебе обузой не будет никогда. Не бросай только!

Прасковья оторопела и забормотала:

— Да как же… Да кто ж мне его… А ну перестань! Мы тебя вы́ходим, на ноги поставим! Сама будешь парня подымать! Нечего мне тут!..

— Обещай, Паша! Один он останется, нет у него никого совсем, Анютка только! Родная кровь всё ж-таки. Обещай мне, Паша!

Ирина протянула до мая.

Прасковья в обед забежала покормить её обедом, суетливо наполнила тарелку.

— Ирина! Просыпайся. Меня на полчаса только отпустили, сейчас тебя покормлю быстренько и…

Что она умерла, Прасковья поняла, как только взглянула в изможденное лицо. Оно было страшным от болезни, с заостренными скулами, пропавшими сухими губами, но тогда в нем ещё теплилась жизнь. А теперь, избавившись от постоянной, изматывающей боли, Ирина походила на манекен из районного универмага.

Прасковья выронила тарелку и выбежала из избы.

Поля не налились ещё травой и цветами. Пахло слежавшейся плотной землёй и скорбью. Перед воротами кладбища Прасковья привычно замешкалась и перекрестилась.

Хоронили Ирину рядом с родителями. Собралась, казалось, вся деревня. Люди стояли без речей, понурив головы. Прасковья нарвала где-то ранние ландыши и теперь плакала тихонько, закрываясь их пахучими колокольчиками. Пашка стоял молча, глядя, как люди в последний раз прощаются с его матерью. Но, когда крышку заколотили и начали спускать гроб в могилу, не выдержал, вырвался из ольгиных рук и чуть не полетел следом.

Прасковья охнула, выронив цветы, еле успела перехватить мальчонку и прижимала его к себе, вцепившись мёртвой хваткой. Пашка отчаянно царапался и бил её кулаками:

— Мама! Мамочка! Пусти, пусти меня! Ненавижу тебя!

Внезапно до́ крови прокусил ей руку, извернулся и полетел куда-то к лесу, не глядя. Прасковья рванула за ним, но никак не могла догнать шустрого парня.

В лесу и вовсе потеряла и́з виду.

— Паша! Пашка! — кричала она в отчаянии.

— А-а-а! — внезапно раздалось где-то вдалеке.

Прасковья сорвалась с места и, задыхаясь, побежала на крик.

От увиденного у неё зашлось сердце. Пашка со всего маху угодил в топкое болотце посреди леса, ушёл в вязкую трясину по самые глаза. Прасковья заметалась по краю поляны, соображая, что же делать. Примяла голые ветки лозины и прошлогоднего осота, улеглась на брюхо и зазмеила по хлюпающей зыби. В голове билась только одна мысль: «Только бы самой не уйти под воду, а то Пашке тогда точно конец». Кое-как доползла до притихшего мальчика, за́ волосы, за одежду, за всё, что могла уцепить рукой, начала тянуть его из цепкой топи. Дотянув до сухого места, принялась прочищать ему рот, неумело делать искусственное дыхание. А когда Пашка зашелся в кашле, завыла, заревела, закричала, крепко прижимая измазанного грязью ребёнка:

— Пашенька, сыночек…

Есть в природе страшное явление — огненный смерч. Когда пламя закручивает в смертельную воронку, вытягивается она столбом к самому небу и несётся без остановки, пожирая и оплавляя всё на своем пути.

Огненный вихрь разрастался всё шире в сердце Прасковьи, выжигая все её прошлые обиды и горести, слизывая беспощадным языком засохшие гнойные корочки на израненной душе, освобождая место для новой поросли.

Осенью Прасковья начала строить дом.