Я бросился к горбуну и принялся трясти его за плечо.

— Чаво? Чаво такое? Пожар? Горим? Чаво? — спросонья спрашивал тот, ошалело глядя по сторонам.

— Когда будет утро? — кое-как соорудил я вопрос.

— Ну ты даёшь, Балда. Точно продам тебя, бестолкового. Сейчас уже утро. Разоспался я мальца, это да, но чаво ж так барагозить?

— Да какое ж это утро? Где рассвет? Где солнце? — настаивал я.

— Чаво ты прицепился? Какой-такой рассвет? Какую тебе солнцу надо? Опять, что ль, напился? Когда только успел, не пойму. Вроде тут всё время лежал.

— Ну, днëм-то светло будет?

— Ты что, Балда, темноты боисся? Так шёл бы, керосинку поджёг.

— Ну не может же быть, чтобы всё время было темно?

Я торговался из последних сил, словно ответ горбуна мог изменить природу мира. Я вытягивал из него то, что хотел услышать, но уже понимал, как это наивно.

Горбун в итоге отмахнулся, кое-как поднялся и поковылял на кухню готовить завтрак. Получилось в этот раз сносно. Или мне так показалось на голодный желудок, но съел я всё, что было на тарелке, и даже понять не успел, что это такое.

После завтрака горбун долго собирался. Бегал с баулом сначала по дому, бросая в сумку то окисленную бронзовую пепельницу, то вспухшую книгу или початую катушку изоленты. Потом переместился во двор и принялся наполнять таким же разнообразным мусором второй баул.

— Всё, Балда, бери вещички. Пойдём в город торговать. Может, и тебя продам, ежели цену сбивать не станут.

Мы отправились по тропинке между мусорными кучами. Я с удивлением озирался по сторонам и разглядывал копающихся в помоях людей. Скрывшись во мраке, они сливались воедино с отбросами и напоминали кишащую червями тухлятину. Быть может, в том и была их суть? Ещё живые, они превратились в мусор и отходы, в опарышей, покрывающих гниющую клоаку?

Я не питал к ним ни малейшей жалости. Всегда полагал, что человек кузнец своего счастья и получает ровно то, что заслужил. Но вид их всё же меня удручал. Будто одна из тех документалок про африканские трущобы вдруг ожила. Будь я повпечатлительнее, прослезился бы не только от едкого зловония.

— Те бандиты называли тебя Черепахой, — спросил я, когда надоело глазеть на мусор, а город всё никак не появлялся. — Это твоя кличка? Или они тебя так обзывали?

— Сам ты… обзывали. Звать меня Черепахой, — обиделся горбун.

— Странное имя.

— И ничаво не странное. Очень даже красивое имя. Знаешь, чаво значит?

— Удиви меня.

— Живой и резвый.

— Тебя обманули.

— Продам! Чесслово продам. Замучил ты уже меня, сил нет…

— А Колян — это кто? Ты о нём говорил, — прервал я его поток негодования.

— Да такая же шпана, как и энти трое. Ну, мож быть малёк по-круче.

— То есть он как Зафар?

— Слушай, Зафар честный человек, а Колян — чушка. Его б убить бы, так все б рады были. Вот только кто ж до этой гадины доберётся?

— Чем же он тебе так насолил?

— Мне-е? — протянул возмущённо горбун. — Да он всем жить спокойно не даёт! Только и делает, что гадит. Гадит и гадит, гадит и гадит. Вот дня не проходит, как он бы где подлянку не устроил…

Он разбубнился и не замолкал до самого города. Вернее, до тех трущоб, что горбун назвал городом, хотя общего было не больше, чем у фаст-фуда и здоровой еды. Грязные хижины из разноцветных металлических листов теснились друг к другу, разве что не вплотную. А между ними вились кривые узкие улочки, залитые жёлтым неровным светом факелов и часто расставленных бочек с горящим хламом. Улочки вели к рынку, где и ютились, как мне показалось, все местные жители. Торговали, ругались, дрались и пели, приобнявшись, что-то бессвязное. Одним словом, жизнь кипела, но в это варево явно попало что-то протухшее, потому как запашок стоял знатный.

Во всём этом торжестве грязи выделялся один единственный дом. Он стоял у самого рынка, возвышаясь над городом тёмным массивным силуэтом, и, в отличие от остальных, не напоминал лоскутное одеяло, не зиял щелями и не выглядел так, будто может развалиться от малейшего прикосновения. Был у него даже балкон с кованой оградой на втором этаже, но столь хрупкий на вид, что вряд ли кто-нибудь решился бы на него выйти.

Горбун занял свободный лоток и спешно расставлял товар. Попытался заставить меня заниматься тем же, но стоило мне уронить какую-то безделушку, как он пробухтел: «Дай сюда, безрукий, я сам всё сделаю» и отогнал меня от лотка.

Освободившись, я долго разглядывал особняк и гадал, что за идиот должен жить в таком убожестве. Настолько несуразном и отторгающем, что все окружающие его хижины выглядели куда более симпатичными.

— А здеся живёт сам Зафар, — кивнул на особняк горбун, когда заметил мой интерес. — Ты, наверное, таких хором шикарных в жизни не видал?

— Таких точно не видал, — согласился я.

Но удивлял меня не только странный вид особняка. Перед его входом стояли два крепких парня в чёрных кожаных куртках и с такими злобными рожами, что не сыщешь и в тюрьме особо строго режима. Красные глаза, зависшие над острыми скулами, и увесистые челюсти им явно показались недостаточно грозными и на лбы свои они привесили по паре рогов. Уж не знаю, на клею ли или на обруче каком они держались, но смотрелось очень натурально.

Смотрел я на этих чертей и думал. Чтобы как-то утвердить своё положение в этом мире и как можно скорее достичь того положения, которое меня хоть отдалённо устроит, не было у меня времени на всякие глупости. Чем дольше я болтаюсь на дне, тем сложнее будет выбираться. Сейчас, кроме горбуна, никто обо мне не знал и никогда не слышал. Я чистый лист. Но уже завтра пойдут первые слухи, будто появился какой-то залётный, и кто знает, что придёт людям в голову. Горбун вон уже нафантазировал, что я его холоп, и он меня продаст. Вот только рабом мне побывать и не хватало.

Для такого пути нужен какой-то план, и его хорошо бы придерживаться. Но времени проработать такой план не было. Придëтся импровизировать, а в этом деле самое тяжёлое — начать. Дальше пойдёт само, только держись крепче, а вот начать, подковырнуть первый раз сложно. Как наклейку отдирать.

— Гля, чаво делается, — горбун оторвал меня от размышлений болезненным толчком в спину.

Я повернулся и, вскинув брови, узрел омерзительную сцену. Два мужика обступили девушку и самым наглым образом дали волю