— Действительно, едва ли. — Подлинное сочувствие побудило его продолжить: — Есть ли у вас… кто-то влиятельный, на кого вы можете рассчитывать?

Она ответила небрежным смешком:

— Никого, кроме себя. И никогда не было.

Ответ был ожидаемым, и он оставил его без внимания.

— Но вы хотя бы представляете, какая конкуренция в этой профессии?

— Очень ясно представляю. Но я не могу жить как прежде.

— Разумеется, не можете. Но поскольку, по вашим словам, вы терпели это дольше остальных, разве нельзя было продержаться хотя бы еще немного, пока не появится нечто вроде надежной вакансии?

Она помолчала, затем перевела безразличный взгляд на окно, поливаемое дождем.

— Не пора ли нам трогаться? — спросила она с надменной беззаботностью, которую скорее можно было ожидать от леди Ульрики.

Дарроу, удивленный произошедшей в ней переменой, но видя за подобной реакцией замешательство и досаду, встал и снял со спинки стула ее жакет, который она повесила просушиться. Когда он протягивал его ей, она метнула на него быстрый взгляд.

— Дело в том, что мы поссорились, — вырвалось у нее, — и я ушла вчера вечером, осталась без ужина — и без жалованья.

— Вот как! — охнул он, прекрасно понимая, какими печальными последствиями может грозить подобный разрыв с миссис Мюррет.

— И без рекомендательного письма! — добавила она, продевая руки в рукава жакета. — А теперь, похоже, и без кофра, — но не вы ли сказали, что до отплытия есть время еще раз поискать на станции?

Время для поиска еще было, но новая попытка закончилась разочарованием, поскольку они не могли отыскать ее кофр в огромной груде багажа, в которой добавилось беспорядка с прибытием очередного курьерского из Лондона. Это обстоятельство вызвало в мисс Вайнер кратковременное замешательство, но она быстро смирилась с необходимостью в любом случае продолжать путешествие, и ее решимость подвигла Дарроу окончательно отмести сомнения, следовать ему дальше в Париж или возвращаться в Лондон.

Похоже, надежда иметь в его лице попутчика воодушевила мисс Вайнер, что было подкреплено его предложением запросить телеграммой Чаринг-Кросс о пропавшем кофре; и он оставил ее ждать в пролетке, а сам помчался на телеграфную станцию. Запрос отправили; он собрался возвращаться, но тут его осенило, и он написал послание своему слуге в Лондоне: «Если после моего отъезда придут письма с французскими марками, немедленно переправь их мне в отель „Терминал“, Гар-дю-Нор,[1]Париж».

Затем присоединился к мисс Вайнер, и они покатили под дождем обратно к пристани.

Едва поезд выехал из Кале, она уткнулась головой в уголок сиденья и уснула.

Сидя напротив нее в купе, в которое он ухитрился не пустить других пассажиров, Дарроу с любопытством разглядывал ее. Он никогда не видел лица, так быстро меняющегося. Минуту назад оно было как поле маргариток, волнующихся под летним ветерком; и вот уже в неверном бледном свете светильника над головой оно несет на себе жесткую печать переживаний, как будто еще мягкая масса застыла прежде, чем ее округлости успели оформиться; и он растроганно смотрел, как тень заботы ложится на нее, пока она спит.

История, которой она поделилась с ним в сопящем качающемся вагоне и в буфете в Кале — он настоял на предложении возместить ей ужин, которого она лишилась у миссис Мюррет, — позволила составить о ней более четкое представление. С момента, когда она оказалась в нью-йоркской школе-интернате, куда ее после смерти родителей поспешил отдать занятой опекун, она была одинока в суматошном и равнодушном мире. Вообще о ее юности можно было сказать одной фразой: все вокруг были слишком заняты собой, чтобы позаботиться о ней. Опекун, гнувший спину в крупном банкирском доме, был поглощен «конторой», его жена — своим здоровьем и религией; Лаура же, ее старшая сестра, то замужеством, то разводом, то новым замужеством и во все эти периоды — стремлением достичь некоего смутного «артистического» идеала, на что опекун и его жена смотрели косо, использовала их неодобрение (как предполагал Дарроу) в качестве предлога, чтобы не беспокоиться о бедной Софи, для которой, возможно по этой причине, осталась воплощением недостижимой романтической мечты.

Со временем удар, случившийся у опекуна, катастрофическим образом сказался на его финансовом положении, и после его горько оплаканной смерти стало очевидно, что невозможно выделить наследство, причитающееся его подопечной. Никто так искренне не сожалел об этом, как его вдова, которая видела в сложившейся ситуации лишнее доказательство того, что жизнь ее супруга была принесена в жертву бесчисленным обязанностям, возложенным на него, и которая едва ли могла бы — если бы не внушения церкви — заставить себя простить юную девушку, косвенно ускорившую его конец. Софи не возмутило такое отношение. Собственно, смерть опекуна опечалила ее куда больше, нежели потеря своего незначительного состояния. Оно было лишь средством держать ее в кабале, и его исчезновение стало поводом броситься в бескрайнее яркое море жизни, окружавшее остров — ее неволю. Первый раз она вышла на берег — благодаря вмешательству дам, которые следили за ее образованием, — в классе школы на Пятой авеню, где в течение нескольких месяцев она выполняла роль амортизатора между тремя деспотическими детьми и их эскортом из нянек и учителей. Слишком настойчивое ухаживание камердинера их папаши принудило ее к бегству из сей тихой гавани, вопреки прямому совету ее школьных наставниц, подразумевавшему личное знание, что благовоспитанности и чувства собственного достоинства всегда бывает достаточно, чтобы охладить самые необузданные страсти. В точности такой же опыт вдовы опекуна и печальный давешний случай в жизни Лауры, оставившие след в их душе, не побудил ни одну из этих дам вмешаться, и, таким образом, Софи оставалось полагаться лишь на собственные силы.

Школьная подруга родом со Скалистых гор, к которой приехали в Европу отец и мать, предложила Софи сопровождать их и, пока предки под присмотром человека из туристического агентства лечат свои хвори на модных водах, вместе «развлекаться». Дарроу заключил, что совместные «развлечения» с Мейми Хоук были разнообразными и веселыми, но этот относительно блистательный период в жизни Софи длился недолго из-за побега безрассудной Мейми с актером-сердцеедом, последовавшим за ней из Нью-Йорка, и стремительного возвращения родителей для переговоров о выкупе своего чада.

Именно в то время — после передышки в окружении сострадательных американских друзей в Париже — мисс Вайнер попала в мутный водоворот, кипевший вокруг миссис Мюррет. Нашли ее для Софи безденежные соотечественники, и частично из-за них (потому что они были исключительно милы и наивны, легковерные бедняги) она так надолго задержалась в кошмарном доме в Челси. Чета Фарлоу, объяснила она Дарроу, была лучшими друзьями, которых она когда-либо имела (и единственными, кто когда-либо «был добр» к Лауре, которую они видели однажды и которою восхищались); но, даже прожив в Париже двадцать лет, они оставались непростительно простодушными ангелами и были совершенно убеждены, что миссис Мюррет — женщина исключительного интеллекта, а ее дом в Челси — «последний оставшийся салон» (известно ли Дарроу, что такое салон?). И она не хотела открывать им глаза, зная, что это фактически значит вновь сесть им на шею, и, кроме того, чувствовала после предыдущей истории срочную необходимость любой ценой добиться известности, чтобы приобрести прочное положение, а кроме этой возможности, заметила она с легким смешком, другой ей за все эти годы не представилось.