— Слышь, Тат… Ты извини меня, дурака. У меня просто женщины два месяца не было. Я ж только что из Чечни…

— Ты что, с ума спрыгнул, — «извини»! Я такое «извини» тебе устрою!! Я ж говорю — семь раз кончила, такой кайф получила, а он — «извини»… Ой… — Татка распахнула еще шире свои и так невозможно большие серые глазищи. — Ой… Два месяца?! Ты что, серьезно, два месяца ни с кем не трахался? Вообще?!!

Глеб неожиданно расхохотался.

— Ну ты, Наташка, даешь… Я ж тебе говорю, только вчера из Чечни прилетел, из командировки. Кого я там трахать мог, Басаева, покойничка, что ли? Или самого Масхадова?

— Бедненький… — Татка гибко соскользнула к нему на пол, потерлась носом о загорелое плечо, потом скользнула ниже и, преодолевая слабое сопротивление, начала деловито расстегивать болты на стареньких домашних «ливайсах». — Бедненький… Два месяца! А я-то, дура… Сейчас-сейчас… Ой, какой он у тебя красивый, я ночью-то и не разглядела…

Глеб откинулся назад и оперся голой спиной о любимое кожаное кресло. Сопротивляться было лениво, да и, честно говоря, бесполезно. Пусть ее радуется девка…

И голова, к тому же, прошла.

Думать о будущем почему-то не хотелось совершенно…

Рассчитывать на то, что Татка помимо всего прочего еще и завтраком приличным накормит, увы, не приходилось. От таких роскошных телок сосисечно-яичных дел ждут только законченные кретины. Впрочем, кретинам такие телки, как правило, и не попадаются.

Или сбегают от них впереди собственного визга.

Чашечка кофе, сигаретка, умелый макияж, легкий поцелуй в щечку…

Каменное лицо охранника на лестничной клетке: он что, интересно, здесь всю ночь простоял, бедолага?

— Пока.

— Пока, мой сладенький…

И — цок-цок-цок — каблучки по ступенечкам…

Глеб еще немного постоял, потом захлопнул дверь и побрел на кухню: совать сосиски в микроволновку.

А что делать?

Жрать-то хочется…

А в Останкино буфет только в двенадцать часов открывается.

Ждать и ждать…

Родная редакция встретила Глеба изощренным женским матом: Ленка Скворцова, звезда эфира, любимица бабушек и мечта сексуально озабоченных тинэйджеров всей нашей необъятной Родины, общалась с искренне любимым начальством.

Без мата Ленка обходилась только в двух случаях: в прямом эфире и когда интервьюировала больших шишек.

Большие шишки относились к ней, как бабушки и как тинэйджеры одновременно.

Но приставать даже и не пытались.

Слишком свежа в памяти была давняя история, когда Леночку один такой депутатско-министерский деятель решил разложить прямо на столе своего роскошного кабинета. Девушка сделала вид, что расслабилась и собралась получать удовольствие, но в самый ответственный момент так двинула острой коленкой чуть пониже предмета депутатской гордости, что тот даже заорать как следует не смог.

Только воздух ртом ловил минут эдак пять-десять….

А Ленка тем временем, воспользовавшись паузой, деловито привела себя в порядок и очень внятно обрисовала недоумку свой рабочий график: там значились встречи и беседы с такими людьми, фамилии которых произвели на скудный депутатский умишко впечатление даже большее, чем вполне себе симпатичная Леночкина коленка — на депутатские яйца.

Депутат сник.

Правда, общения с Каналом избегать начал, но это уже его личные проблемы.

У Канала таких ньюсмейкеров — за пятачок пучок.

Глеб остановился послушать.

Было чему поучиться.

Но Ленка неожиданно оставила начальство в покое и повернулась в его сторону.

— А ты что здесь хлебало растопырил? Привез что толковое? Если кому в дневной эфир отдашь — яйца оторву и в задницу вставлю, понял?! А если у этой сучки крашеной из «ночных» появится что-то, что я не отсмотрела, — еще и член на пятку пришью — чтоб как ссать, так разуваться. Понял меня?

Глеб поднял левую бровь домиком и выразительно посмотрел звездочке прямо в глаза.

Потом — ниже.

Лифчиков Ленка не носила принципиально, и темные соски отчетливо выделялись под тонким светлым шелком как всегда эффектной блузки. Одеваться Ленка любила.

И умела.

Как, собственно говоря, и раздеваться — в случае необходимости.

Потом Глеб снова поднял глаза и отчетливо, по слогам, произнес:

— Сквор-цо-ва… Не пиз-ди…

Ее будто ударили.

Яркие желто-зеленые глаза, знакомые всему взрослому населению Российской Федерации, неожиданно беспомощно округлились, тонко очерченный рот, равно привыкший к матюгам и чеканным формулировкам эфира, беззвучно открылся, точеные, даже на вид твердые груди, казалось, сейчас прорвут тонкую ткань блузки и возмущенно выстрелят темными заострившимися сосками прямо в Глеба.

А потом она тихо рассмеялась и уткнулась лбом в подбородок обидчика.

— Господи, Ларин… Какой же ты молодец, что вернулся… Не пропадай никуда, ладно? И загляни ко мне в кабинет часика через два, сюжет твой обсудим. Минуты три дам без разговоров. Наверняка ведь гвоздь какой-нибудь привез, да, Глебушка?

Глеб тихо погладил Ленку по густой каштановой гриве, в которую была тайно влюблена одна и тихо ненавидела другая половина телевизионной аудитории.

— Привез, конечно, привез… Устала, девочка?

— Устанешь тут… — Звезда неожиданно совсем по-детски хлюпнула носом. — С такими мудаками работать…

И резко развернулась в сторону с интересом наблюдавшего эту сцену шефа отдела информации, с которым и общалась вплоть до появления вернувшегося из командировки обозревателя.

— А ты, если еще раз ко мне этого мудака пришлешь, который, блин, вместо того, чтоб инфу качать, пытается «джинсу» поэфирить, я тебя лично…

Дослушивать, что сделает в этом случае разъяренная Скворцова с информационным боссом, Глеб не стал.

Пошел к себе.

Дел было — как всегда — выше крыши.

Но не выше башни.

Потому что башня, даже такая, слегка подгоревшая, все равно была превыше всего.

Кто бы что об этом ни думал.

В кабинете, который Глеб делил с обозревателем отдела культуры, знатоком эзотерики и близким другом всех колдунов России, умницей и алкоголиком Ваней Шацких, не было никого, кроме храпа Художника.

Потому что, судя по густому запаху перегара, самого Художника здесь тоже не было.

И нескоро появится.

Впрочем, это как будить.

Глеб брезгливо потянул ноздрями и полез на подоконник — включать кондиционер. А то запах такой, что хоть святых выноси.