— Юли, Юли! Послушай же, Юли! Управдом обходит развалины!

Посредине комнаты бабушке удалось вырваться. Она ударила обеими руками по столу и свалилась на него. Ноги у нее дергались, она продолжала кричать: «Преступники! Преступники!» Дедушка пытался закрыть ей рот. Она его укусила. «Ой-ей-ей!» — вскрикнул дедушка. Наконец бабушка замолкла, больше не кричала, не барабанила по столу, ноги ее больше не дергались. Она лежала на столе и плакала, дедушка снял с нее очки, достал из кармана платок, дал его бабушке.

Мама вернулась из управления. Она принесла справку и два одеяла. Платьев и башмаков ей не досталось. А я все рассматривала трещину. Постепенно темнело. Трещину было трудно разглядеть. Но я хотела ее видеть.

— Темно! Зажгите свет! А то трещина увеличится, и потолок упадет мне на голову!

Мама ответила, что электричества нет, все разрушено, керосиновых ламп тоже нет. Но бабушка нашла огарок свечи и зажгла его. Пламя беспрерывно колебалось, потому что в окнах не было стекол и ветер дул прямо в комнату. Бабушка с огарком в руке взобралась на стол осмотреть трещину. Та не увеличилась. Успокоенная, я заснула.

Утром к нам пришла госпожа фон Браун. Я проснулась в бабушкиной постели. Возле меня спала сестра. Она стонала во сне. Ее лоб и нос были все в пыли.

Крючконосая госпожа фон Браун, в плюшевом пальто, стояла в бабушкиной комнате.

— Вашу квартиру тоже разбомбило? — спросил дедушка.

Госпожа фон Браун высокомерно покачала головой: мол, ее не касаются подобные вещи.

Она села рядом со мной. Я отодвинулась. Старуха постучала по полу серебряной тростью. Поднялась пыль. Бабушка принесла тряпку, вытерла пол.

Госпожа фон Браун наконец заговорила:

— За городом, в Нойвальдегге, у меня есть летняя вилла.

Могла бы и не говорить — об этом знала вся округа. Ее вообще все хорошо знали. Она была очень старой, очень богатой и очень важной. Еще она была нацисткой. И вот русские подошли к Вене, американцы нас бомбили. Быть нацисткой стало нелегко. Старуха фон Браун убедилась, что фюрер и фатерлянд[2]не нуждаются в ней здесь, в Вене, и решила ехать в Тироль, жить там в крестьянской усадьбе. (Такие, как Браун, всегда имеют про запас крестьянскую усадьбу.)

В тирольской усадьбе поспокойнее, там нет русских и там не бомбят. Но госпожа фон Браун опасается за свою прекрасную виллу. Не хочется ее оставлять без присмотра в такое ужасное время. Даже в Вене, продолжала фон Браун, и то полно всякого сброда. Она нуждается в ком-то, кто бы присмотрел за виллой, пока она будет в Тироле. Она предлагает нам охранять ее виллу.

Бабушка не понимала, что нужно госпоже фон Браун.

— Чего она хочет? Что она говорит?

Дедушка кричал ей в ухо о предложении фон Браун. Бабушке оно не понравилось. Она смотрела на трещину в потолке:

— Продержится! Продержится дольше, чем тысячелетний гитлеровский рейх!

Дедушка вздыхал. Ему хотелось уйти. Но бабушка сверлила его взглядом. Дедушка тоже предпочел комнату с трещиной.

— К сожалению, уважаемая госпожа, Юли не хочет. Мы не можем! — сказал он старухе.

У моей мамы не было комнаты, даже с трещиной в потолке. И она приняла предложение фон Браун, даже ее поблагодарила.

Госпожа фон Браун приказала нам не трогать бидермайеровскую мебель, свернуть ковры, регулярно мыть окна, поливать цветы в саду, не царапать паркет, держать садовую калитку и входную дверь на запоре. Мама ей все пообещала. Я жутко разозлилась из-за того, как мама униженно твердила крючконосой перечнице:

— Конечно, госпожа фон Браун! Непременно, госпожа фон Браун! Само собой разумеется, госпожа фон Браун!

Браунша передала маме ключи, объяснив, какой из них от ворот, какой от калитки, попрощалась:

— Хайль, Гитлер! — пару раз стукнула серебряной тростью по полу и важно прошествовала мимо обломков, кусков унитазов и оконных рам. На улице ее ждал военный автомобиль.

Машина тут же отъехала. Бабушка посмотрела им вслед. Но больше не кричала. Накричалась вечером.

После обеда мама, сестра и я отправились в путь. Шли в пригород Нойвальдегг. Трамваи не ходили уже давно, много недель. Шли мы по трамвайной линии. По дороге я считала воронки от бомб. Вдоль Альса, притока Дуная, были особенно красивые воронки. Альс вообше-то протекал под землей, в трубе, обложенной камнем. Но бомбы пробили дорожное покрытие.

У края одной воронки мы остановились. Мама крепко держала нас с сестрой за плечи. Мы глядели вниз, на черную воду. В Альс стекала вода из всех водосточных труб. Альс жутко вонял. В воде что-то плавало. Мама сказала, что это крыса. Вдруг появился дядя с повязкой на руке. На повязке была фашистская свастика. Он предупредил, что у воронки стоять опасно, лучше уйти. Мама взорвалась:

— А что теперь не опасно?

Дядя не ответил.

Мы были обуты в башмаки с деревянными подошвами. Ботинок на коже давно не было и в помине. На деревянных подошвах не очень-то побегаешь. Ноги у нас горели. Дерево натирало кожу до волдырей. У конечной остановки мы сели на скамейку. Я сняла башмаки, поставила на холодную землю горящие ноги. Было приятно. В башмаке сестры торчал гвоздь. Мама попыталась его вытащить.

Вокруг царила тишина. Поблизости не было ни фабрик, ни больших жилых домов. Не было здесь и руин. Стояли роскошные виллы, окруженные садами. Все целые. Я спросила у мамы, почему американцы не бомбят Нойвальдегг?

— Зачем бросать бомбы понапрасну? Тратить бомбу на одного-двух человек!

— А если бомба упадет в сад, — вмешалась сестра, — то погибнет всего лишь дерево. А бомбы ведь дорогие. Понимаешь?

Я поняла и обрадовалась, что оказалась в таком дорогом для бомб месте. Надела свои башмаки и тут увидела ковыляющего мужчину. На нем была солдатская форма. И он был похож на отца.

— Папа идет за нами!

Усталая мама, закрыв глаза, откинулась на спинку скамейки.

— Папа в госпитале. Сегодня у него будут вынимать осколки из левой ноги. Он придет завтра или послезавтра.

Человек в серой солдатской форме приближался. Это был отец! Он сел рядом с нами. Зажал между колен палку, положил на нее подбородок и, глубоко вздохнув, проговорил: