шляться-мотаться, да всякие пакости делать. А Сын Отца своего туда же, значит-ца… испортили они паренька своими манерами. Но манер там, Давид, отродясь не было!

Наломали дров деби… всей компанией, а нам потом расхлёбывай. Что? Что «афтятя»? Что такое «расхлёбывать»? Ну это как ты сейчас мёд ложкой месишь. Отец того Сына, конечно, осерчал. То они танцульки свои пляшут, то на балконах лижутся… Испугался он за Сына, что повторит тот чужие ошибки, и тоже возьми и наломай дров. Столько поленниц, что хоть всю зимы камины топи, не перетопи, раздери его дьявол!

Нет, не повторяй это слово всуе! Нельзя, Давид! Нельзя! Ну что ты заладил? Ешь, стынет ведь!

Стыдно и совестно тогда стало этому сильному и отважному Отцу. Он ведь не деби… дурачок какой-то, ну, была пара историй по молодости, так у кого ж их нет?! А? У тебя нет? Погоди, какие твои годы!

В общем, понял Отец, что надо с Сыном поговорить, э-эм… душу ему излить, пока не стало поздно. И пришёл к нему поутру, но не один, а с мечом. Конечно у тебя тоже будет меч, Давид, какие вопросы!

Пришёл, значит, и всё выложил. И карты на стол, и клинок туда же, и не пожалел ни о чём.

А потом в той не-сказке совсем другая история началась — холодная, долгая, мрачная. О предательстве и спасении, о жизни и смерти, о любви и ненависти. Не летняя история, внук, ни разу. Но Отец с Сыном с тех пор не ругались больше. Может, и не помирились до конца, но Сын-то его по сей день тот меч носит на поясе, хотя железка совсем дешёвая, всего-ничего ли́вров стóит. Он себе давно может позволить клинок получше, а не делает этого, Давид… Давид?..

— Давид?.. — Фенцио оторвался от нетронутой еды на тарелке и посмотрел на мальчика. Тот безмятежно спал самым ангельским сном. — Вот и правильно, нечего стариковскую ересь слушать. — Ему пришлось проморгаться и снова зыркнуть по сторонам — в окно и на дверь, в окно и на дверь.

Право быть свидетелем подобной мизансцены и его мокрых глаз имелось только у сладко посапывающего Давида. А всех прочих дебилов профессор Фенцио всегда готов придушить на месте.