На Рождество я снова звоню домой. Теперь беседы с родителями даются нелегко. У каждого из нас собственный язык смерти и скорби, не поддающийся переводу. И вот еще что странно: я общаюсь с папой намного меньше прежнего — мама каждый раз находит причину, по которой он не может подойти к телефону. Странно, правда? Разговоры наши превратились в настольную игру, никто не знает, как в ней победить, зато прекрасно знает, как проиграть — достаточно упомянуть Ноа. Поэтому мы обсуждаем всякую чепуху. Сколько стоит молоко. Новый маршрут, по которому мама водит автобус, и схемы движения транспорта. В какой обуви мои колени после смены в “Романском стиле” не будут болеть, точно в них налили цемент. Я объясняю, что такое хостел.

Каждый раз одно и то же, но я все равно звоню. И в Рождество.

— Пиццерия в центре, что будете заказывать? — говорит голос.

— Привет, пап.

— Папы у нас нет, зато есть пицца с индейкой. Сегодня специальное рождественское меню.

— Я думала, это Гавайи, — говорю я. — Добавите ананас?

— Ананас! — восклицает папа. — Это дерьмо давно пора запретить законом.

— Как и дурацкие папины шуточки, — отвечаю я, но все равно улыбаюсь.

После моих слов пауза, а потом папин голос стихает, переходит в свистящий шепот, я не понимаю, что он говорит.

— Пап, что?

Голос еще звучит. Воздух в трубке вибрирует. Я это чувствую, уши закладывает, как будто спускаешься с высоты. А потом папа исчезает.

— Пап…

— Привет, дорогая. — Мамин голос.

— Мам, что происходит?

— Ничего.

— Я имею в виду, с папой.

— Ах, с папой! Он… пошел открывать дверь, к нам пришли.

Во мне сжимается кулак обиды. Я знаю, что она врет.

— Мам, — говорю я.

— Как проходят каникулы? — спрашивает она. — У тебя все хорошо?

Она и раньше в таких случаях меняла тему, с чего бы ей сейчас вдруг отвечать? Я решаю не придавать этому значения.

— Конечно, — говорю я. — Наверное. Рада, что дотянула до конца очередной смены, не плюнув никому в тарелку.

Мама смеется.

— Прекрасно тебя понимаю, уж поверь, — говорит она. — Но нужно уметь абстрагироваться. Пришла на работу — представь, будто запираешь Кауи в шкафчике вместе с уличной одеждой и рюкзаком. До самого конца смены.

— Я уже привыкла, — отвечаю я.

— Вот и хорошо, — говорит мама. — Я привыкала долго. Очень долго.

— К тому же, — продолжаю я, — осталось всего две-три недели, а там снова начнутся занятия.

— Везет тебе, — говорит мама.

Господи Иисусе, думаю я. Начинается.

— Можно хотя бы на Рождество обойтись без этого? — спрашиваю я. — Я… Здесь никого нет, мам. Только я.

— Твоя правда, — отвечает мама. — Легче не становится никогда.

— Знаю, — говорю я.

Повисает пауза. Я догадываюсь, что по нашему ритуалу мама сейчас спросила бы о Ноа, как раньше спрашивала каждый раз, но теперь-то спрашивать не о чем. Мы обе знаем о нем все, что только можно знать.

Разговор завершается. Вскоре все мысли в моей голове стираются в порошок под натиском очередного дня в Сан-Диего. Хостел, двойная смена в “Романском стиле”. Хостел. Сраные туманные утра и беготня между столиками в ресторане. Хостел. Все мои силы направлены на то, чтобы выжить в каждом из мест, сначала пережить смену, а после пережить пропасть молчания и одиночества.

Рождественская и послепраздничная хрень на материке накатывает огромной волной, сливается в одно сплошное “принесите-принесите-принесите”; незаметно подкрадывается Новый год. Я работаю в ресторане в вечернюю смену и возвращаюсь домой на последнем автобусе, да? Мы проезжаем мимо людей на бульваре — мятые черные коктейльные платья, развязанные галстуки качаются на ветру. Все торопятся сделать последний заказ. Возбужденные, веселые, бездумные. Разноцветные огни, фейерверки; когда я возвращаюсь, в хостеле по телевизору показывают “100 лучших моментов года”. Что же я делаю? — спрашиваю я себя. Кто меня так — Вэн, Ноа или я сама с собой такое сотворила? Ведь не так давно мне казалось, будто я раскрыла раковину жизни и обнаружила в середине сияющую жемчужину счастья. Прошло совсем немного времени, а у меня уже такое чувство, будто жемчужина рассыпалась.

Боже, пожалуйста, дай мне забыть эту зиму. Пожалуйста, дай мне забыть эту зиму. Пожалуйста, дай мне забыть эту зиму. Время идет. Что ж, хорошо. Начинается новый семестр. Возвращается Вэн.

Первый вечер, когда мы обе снова в общаге, в комнате тихо, я и Вэн сидим в наушниках, уставившись в экраны ноутбуков. Повторяется конец прошлого года, верно? Мы сидим за своими столами возле окна спиной друг к другу, и каждая делает вид, будто другой здесь нет. Вэн жжет свечку, запах смолистый и пряный. Вдруг я чувствую на плече ее руку: Вэн пытается привлечь мое внимание. Интересно, в чем дело, думаю я, можно ли мне надеяться. Между нами словно что-то смягчается, сердце мое стучит: окей, окей, окей. Я снимаю наушники и оборачиваюсь.

Вэн пристально смотрит на меня, длинные ресницы ее легки. Лицо разгладилось — значит, отсыпалась. Черт, какая же она красивая. Я разворачиваюсь на стуле.

— Чего тебе? — спрашиваю я.

— Он умер? — спрашивает она.

— Да, — выпаливаю я, изумляясь тому, как быстро отвечаю. — Умер.

Слова повисают в воздухе.

— Ясно, — говорит Вэн и пальцем, как дулом пистолета, тычет в висящие на шее наушники. Там кто-то щебечет, будто колибри возле сиропа. — Слышала эту песню? Тебе точно понравится.

Я мотаю головой: нет, не слышала. Вэн снимает наушники с шеи и надевает мне на голову.

Это Коммон[129], “Сводишь меня с ума”. Я слышала ее. Но Вэн об этом не говорю, заглатываю наживку, пусть скользит по строчкам Коммона пронзительный голос Лили. Я принимаюсь кивать в такт, свешиваюсь набок, теперь я в атмосфере Вэн, так? Я закрываю глаза, сейчас они мне не нужны. Есть лишь ее запах, наушники обнимают музыкой мою голову. И всё. Когда трек заканчивается, я говорю:

— Хорошая песня.

— У меня есть весь альбом, — отвечает Вэн. — Помнишь предыдущий?

— Помню.

Мы возвращаемся к домашней работе, царапаем ручками бумагу, щелкаем клавиатурой, шелестим страницами учебников. Наушники так и не надеваем. Доделав задания, я встаю и иду к холодильнику под моей кроватью-чердаком. Достаю молоко, которое стащила из университетской столовки, заливаю последнюю оставшуюся порцию дешевых хлопьев и сажусь по-турецки в центре ковра.

Едва я принимаюсь хрустеть хлопьями, как Вэн выходит из-за стола и садится на пол рядом со мной. Кивает на тарелку. Я отдаю. Вэн засовывает в рот ложку хлопьев и возвращает мне тарелку; пальцы наши бегло соприкасаются. Я зачерпываю ложку хлопьев, жую, глотаю и снова протягиваю ей тарелку. Она берет ее обеими руками, набивает рот хлопьями, отдает мне тарелку. Ложка звякает о фарфор. Я снова зачерпываю хлопья, подношу ложку к губам и чувствую вкус Вэн. Ее тепло. Ее аромат. Я глотаю все вместе — молоко, хлопья, ее. Мы словно творим молитву.